Психолог, или ошибка доктора Левина

На вопрос о том, где она собирается найти мужчину своей жизни, избранника, жениха, ответила: он сам меня найдет. На вопрос о том, будет ли она пить таблетки, успокоительные, травы и другие препараты, которые он ей пропишет, ответила равнодушно: да, пожалуйста. На вопрос о том, готова ли она встретиться еще раз, впервые улыбнулась: если вам не жалко свое время, почему бы и нет?»

Конечно, запись отражала растерянность Левы перед ситуацией (да и рабочий дневник он писал впервые в своей практике, случай сразу показался ему из ряда вон). Типично подростковый синдром, который многократно описан в книжках по подростковой психологии – «вживление» себя в чужую личность, подчинение себя ей, – сразу показался ему странным в почти взрослом человеке, неглупом, уже даже немного усталом, прожившем как бы не одну жизнь… Но даже если эта усталость и многоплановость ее опыта была лишь его выдумкой, кажимостью, по крайней мере, Катин интеллект был очевиден, она говорила скупо и точно, оценки ее были разумны и резки, как у настоящей женщины, да и как может человек, читающий книжки, окончивший хоть пару курсов вуза, заниматься такими глупостями?

Лева сразу заподозрил неладное – а вдруг это нормальная шизофрения, стал щупать туда и сюда, смотреть на реакции, изучать ежедневные привычки, поведение, но шизофрения не прощупывалась, по крайней мере он не понимал, как ее диагностировать, по поводу чего, а сразу отдавать ее врачам – он сам не хотел, и родители не хотели, вообще-то они надеялись на какие-то его связи, что это будет особая, абсолютно закрытая «для обычных больных» клиника, где она отдохнет, развеется, но он отмел их иллюзии, все равно будут лечить, а от чего – он, честно говоря, пока не понимает.

Подростковый синдром подобного типа требует общения, выхода, единомышленников – здесь этого не было и в помине. Тем не менее Лева припомнил какие-то прецеденты, как их лечили, таких детей, в «пятнашке», в шестой больнице, – ну плохо все это. Плохо. Посадить на таблетки. Добиться размывания, рассредоточения этого центра тревоги, центра беспокойства – потом долго откачивать, выводить из этого полурастительного состояния. Но это когда уже край, когда бред, когда МДП, когда кричи караул, когда вызывают санитаров – но здесь ведь не было ничего подобного.

Впрочем, все эти методы он отметал заранее, если была надежда, если это не было четким диагнозом «большой» психиатрии, когда больной уже опасен и для себя, и для других, – надо было искать варианты. Где искать?

Он помнил, ему рассказывали про такой случай: давно-давно у одного очень известного поэта, дочь, девочка-подросток попала в компанию «пугачевок», часами стояла у подъезда Аллы Борисовны, дико фанатела, собиралась ездить с «пугачевками» в другие города, точно так же увешала комнату ее портретами, знала наизусть все альбомы… Тогда поэт позвонил знакомым, те нашли журналиста, и он (Алла Борисовна интеллигентный человек, знала стихи этого поэта, преклонялась) привел Пугачеву к ней домой. Та поговорила, видишь, я обычный человек, не бог, такая же, как ты, у меня своя жизнь, у тебя своя… Вроде через какое-то время прошло. Хотя мог быть и обратный результат. Взяла бы и съехала с катушек от такого шока, от переживания. Но не съехала. А почему? А потому что психика в пятнадцать лет гибкая, подвижная, детская, воспринимает весь мир, впитывает все впечатления, не зацикливается…

Здесь уже не детская психика. Совершенно не детская.

Это замысел. План. Стройный план. Вот только какой?

Черт, жалко девочку, с такой симптоматикой надолго загремит. Слава богу, родители это понимают и пока терпят. Только пока. И ждут от него… Ждут. Ждут.

А вот он от себя ничего не ждет в этой ситуации пока. Потому что не понимает. Потому что не разобрался. Два месяца – и не разобрался. И никаких улучшений. Но и бросить уже не может. Отдать тысячу долларов? Отправить ее к врачам? Ну почему нет? Ведь было такое – извините, я не психиатр, я всего лишь психолог. Не может. А почему не может? Что мешает?

Путин. Путин?

Он его изучает? Эту проблему? Этот диагноз? В нем заговорил ученый? Исследователь?

Нет. Другое. Другое. Он изучает что-то еще. Или когото еще. Он не видел таких, как Катя. Это не ребенок. Это не его клиент. Не женщина, не девочка, не девушка. Очень странное существо. Изломанное. Держащее внутри себя этот центр тревоги, как сокровище, как тайну. Человек, у которого есть тайна.

По его ли это части? Или не по его?

Лева уже заснул, когда опять позвонила Марина.

Два часа ночи.

– Привет! – сонно ответил он. – Ты чего?

– Доктор! – громким страстным шепотом ответила она. – Я заснуть не могу! Ты меня завел, сволочь! А сам дрыхнешь! Что делать? А?

Он улыбнулся в темноте. Зажег лампу.

– Ты меня тоже завела. Но я стал думать про другую женщину. И переключился…

– Ну, это понятно, – обиженно засопела она. – Про какую? Про Дашу?

– Нет, – просто ответил он. – Про Катю. (Про Лизу он с ней не говорил почти никогда.)

– Про какую еще Катю! – возмутилась она в голос. И тут же осеклась, перешла опять на шепот. – А, ну да… Практика… И как она?

– Краше в гроб кладут, – коротко ответил он. – Зачем я ее на воле держу, не знаю. Большой риск.

– Слушай, ты с этим не шути, – заволновалась Марина. – Психичка, да еще молодая. Это твой клиент. Влюбится и зарежет. А?

– Не зарежет, – коротко ответил Лева. – И не влюбится. Она там… нашла уже себе… Но неважно.

– Ну слава богу, – шумно вздохнула Марина. – Хоть на этот счет я спокойна. Слушай, доктор, знаешь что, не хочу я таблетки твои пить, мне вставать завтра рано, Мишке в школу, мне в парикмахерскую… И не проходит никак, это… сексуальное влечение… к тебе, старому пердуну. Давай так: ты молчи, а я буду говорить. Поговорю-поговорю и засну. А ты там делай что хочешь. Ладно?

– Ладно, – согласился Лева и сел на кровати, подоткнул подушку.

– Значит, так. Начинаем секс по телефону. Я когда тебя увидела, сразу поняла, что ты меня хочешь. Ты еще не знал, а я знала. Знаешь, в уголках глаз есть такие… ну типа морщинки. И я их увидела и подумала: есть! И я себя спросила: ну а мне-то он как? Живот торчит, под глазами мешки… А потом поняла: нет, ничего. Очень даже ничего. Потому что я глаза твои люблю, понял? Глаза, как ты смотришь, когда я раздеваюсь. Как ты сощуриваешься, когда у тебя голова болит. Как ты видишь меня из другой комнаты, даже когда вроде и не смотришь – я твои глаза чувствую, жадные они у тебя, доктор, до баб. Очень жадные у тебя глаза. Ну все, доктор, ладно, пока.

– Пока, – сказал Лева и повесил трубку, потом долгодолго сидел в кровати, бессмысленно улыбаясь, как полный клинический идиот из Кащенки или из Ганнушкина.

«Кругом психи», – подумал он и выключил свет.

* * *

Рано утром 6 августа в квартире Левы Левина раздался неприятный звонок. Неприятен он был, прежде всего, тем, что выбил Леву из привычной колеи сна. Сон был дороже ему всех других благ жизни. Сон был дороже денег, дороже карьеры, дороже природы или искусства, даже дороже еды, или, скажем, секса.

Сон лежал как бы в основании всех этих вещей, без сна все другое было просто невозможно – душа стонала, сосуды суживались, и голова ничего не соображала, тело не слушалось, и даже женщины как-то раздражали и не влекли…

Но если все остальное человечество (как правило) относилось ко сну слишком просто, ничем не выделяя его из всей остальной, примитивной физиологии, из жизни тела (вопрос о сновидениях мы рассмотрим отдельно), – то Лева относился ко сну не так, он сон любил, ценил и тонко различал его оттенки.

Он мог спать днем, после завтрака и после обеда, мог дремать вечером, хотя знал, что потом будет мучительно бродить по комнатам, не в силах заснуть до утра, мог выключаться в присутствии, то есть на работе, вытянув ноги под столом и склонив голову набок, мог прикорнуть в метро, стоя или сидя, а иногда глаза его слипались и он вырубался на несколько секунд или минут даже во время разговора или во время спектакля, фильма, и особенно – когда слушал любимые пластинки, приняв свою любимую позу трупа.

Лиза не раз размышляла вслух над этой его особенностью – спать всюду, особенно когда он вырубался под ярким электрическим светом, под орущим телевизором, под громкими звуками проигрывателя – рок, конечно, для этого не очень подходил, да Лева и не любил его, предпочитая классику или джаз.

– Ты действительно можешь вот так спать? – не верила она. – Или притворяешься?

– Да нет, правда, – смущенно улыбался Лева, переворачивая подушку и удобнее устраивая ее себе под голову. – Прям чем больше света, чем громче звук, тем быстрей я вырубаюсь… Устал, наверное.

– Наверное, – вздыхала Лиза, внимательно глядя на него. – От чего ты устал-то, бедненький? В общем, свет не выключать, громкость не убавлять?

– Да нет, не надо…

– Ну, слушай дальше, – говорила она, и выходила из комнаты. – Приятных сновидений.

Эта его особенность – засыпать везде и всюду – немало ее раздражала. Но бороться она не хотела – бесполезно, лишь иногда едко замечая, что лучше все-таки дотерпеть до одиннадцати, чем засыпать под программу «Время» и потом бродить без сна по квартире до четырех утра. Но бороться с Левой было бесполезно, и в какой-то момент она бросила это занятие – улучшать его режим.

… Сама она была типичный жаворонок – в двенадцать уже плохо соображала, в час валилась с ног, ложилась, через десять минут уже крепко спала, крайне раздраженно реагируя на любые его шумы и говоря, что если он ее разбудит, потом мало не покажется, а в семь, иди даже в шесть, а иногда в пять – вскакивала, как солдат на побудку.

Лева, впрочем, считал про себя, что жаворонок она не природный, а искусственный – в отпуске, например, она спала гораздо дольше, вполне могла понежиться в кровати, как все нормальные люди – и ее раннее вставание было скорее многолетним инстинктом матери, чем биологической особенностью.

Была, впрочем, еще одна интересная подробность – начиная с юности Лиза не просто просыпалась рано. А просыпалась… и плакала.

Иногда она просыпалась сразу от беспричинных слез, иногда – напротив, ее будили отчетливые тяжелые мысли (на самые разные темы – о детях, о болезнях Левы, о каких-то не решаемых проблемах, которые ей уже никогда не решить), а уж мысли потом переходили в слезы…

Порой Лиза осторожно будила Леву, чтобы он как-то скрасил эту утреннюю безысходность, но он ничего не понимал, а главное – ничего не мог в семь утра, только гладил ее по щекам, целовал, шептал глупости противным ртом, потом снова вырубался, и делать она это со временем перестала.

Вообще их биологические ритмы – особенно остро он почувствовал это в последние годы – совершенно не совпадали. И в этом смысле они были далеко не идеальной парой.

Причем Лева, в отличие от большинства известных ему людей, был почти совсем, почти напрочь лишен дара сновидения.