Психолог, или ошибка доктора Левина

мой взгляд, чисто психического) отклонения, они такого доктора даже на порог не пустили бы, поверь. Но ты – бабник тихий, скромный, ну, можно сказать, почти бабник-теоретик. Но только почти! Поэтому пусть эта версия остается версией. Тогда что? Скажи! Вернее, так: скажи – или бери деньги! Не строй из себя целку! Бери нормальные деньги – с меня, с Марины, ну хотя бы с постоянных клиентов!

– Насчет тебя подумаю, – сухо отвечал ему Левин. – Брать нормальные деньги с Марины – это, конечно, сильная мысль. Но если ты просишь сказать, я скажу: я делаю все это лишь потому, что меня об этом просят. Вот и все. Не могу отказать. Понимаешь?

– Ух ты! – восклицал в ответ на это Калинкин-Стокман, азартно разглаживая сухую колючую щетину на всегда чуть небритых щеках. – Ух ты, как интересно! Не можешь отказать! Идешь людям навстречу! И ты серьезно считаешь это мотивом для столь глубокого вмешательства в чужую жизнь? В самую интимную, самую тонкую, болезненную, закрытую часть этой чужой жизни? То есть ты никому не можешь отказать? Вообще? А если тебя попросят в аэропорту наркотики провезти? Подойдет к тебе, знаешь, такая интересная загадочная девушка. Красивая! Молодая! Застенчивая! Робкая! И попросит – застенчиво глядя в глаза – если можно, помогите, пожалуйста. Ты не станешь, да? А знаешь почему? Это рискованно! Это риск! Риск залететь навсегда! Или на много лет! В тюрьму! В полицейский компьютер! Под жопу чекистам! И ты не станешь рисковать! Ты отведешь глаза от этой девушки и скажешь: извините, я тороплюсь. А здесь, получается, ты не рискуешь. Ты собой не рискуешь. Своей репутацией – не рискуешь, потому что ты не профессионал, у тебя ее просто нет. Ты рискуешь детьми. Нами рискуешь. Так? Или нет?

– Знаешь, Калинкин… – отвечал ему Лева. – Все-таки я тебя очень люблю. Вот именно за то, что ты такое удивительное мудило. Вот за эту твою интонацию библейского пророка. Все-таки я был прав – ты подвижник. Ты не то что Путина или меня, ты отца родного или ребенка родного за правду не пожалеешь.

– Я не Калинкин, а Стокман, – мрачно отвечал ему вмиг поникший Калинкин. – А вот насчет ребенка это ты зря…

* * *

Два часа дня.

Уже два часа! Жара, духота, Лева все время засыпает, засыпает и просыпается, видит во сне обрывки разговоров, удаляющиеся женские фигуры, длинную руку Марины, бессильно свесившуюся с кровати, опять просыпается, опять бредит и засыпает снова. Но ведь уже два часа!

Он хотел читать дневник с двенадцати до двух. Уже два. Ладно, о Кате потом. Покурить, принять душ (уже принимал два раза, хватит, или третий принять, какая разница?), собираться в институт, ах да – непрочитанное письмо от Калинкина лежит в ящике. И еще. Еще что-то было. А, неприятный звонок, который рано утром 6 августа раздался в квартире Левы Левина.

Но об этом тоже потом, сначала – письмо. Компьютер включен, входящие, от кого – [email protected] ‹mailto: [email protected]›, тема «Евгений Онегин», какой еще Онегин – ну да ладно. Итак:

«Аллах акбар! Мне тут в голову пришла одна литературная концепция, тебе, как человеку знающему, будет интересно. Ты, надеюсь, еще не забыл бессмертный сюжет „Евгения Онегина“. Да и как ты мог его забыть, это же глубоко эротическое произведение. Ну так вот, вкратце: все бы сложилось и в русской литературе, и в русской истории иначе, если бы эта дура не поторопилась со своим любовным признанием. Кто ее тянул за язык? Почему было не прибегнуть к другим, гораздо более испытанным, верным, неотразимым средствам женского обольщения? Да каждая пятиклассница знает, как это делается. (Сколько ей было лет, кстати?) Ну куда бы он делся, этот Онегин? В этой деревне? Конечно, влюбился бы! Конечно, был бы у ее ног как миленький! Но в свое время. Чуть подождать, чуть потерпеть… (Женился – не женился, это уже другой вопрос, все проблемы надо решать степ бай степ, ты же знаешь, ты доктор.) Нет, не смогла! Не вытерпела. Не усидела. И что в результате? Раздраженный, раздосадованный на себя Онегин. Еще бы! Отказывать девушке – это себя ненавидишь, презираешь и сделать при этом ничего не можешь. Потому что мужчина должен первым проявить инициативу, это же азбука. В результате – убитый из-за этого раздражения друг. Представь себе – убитый! Не из-за Онегина (он-то здесь при чем, такова логика дуэльной чести), из-за нее! Ее разбитая жизнь (все мужики сволочи, она опозорилась, не успев ничего сделать, то есть опозорилась вдвойне). Его разбитая жизнь – он ведь ее любил! И сильно! Наконец, это если брать уже шире, в рамках истории – появление лишних людей. У которых – все как-то мимо. Все неправильно, не по-мужски. А кто эти «лишние»? Конечно, Белинский прав – потенциальные революционеры. Декабристы, демократы, либералы. Причем не такие, как у них, не от жизни, не из почвы – а исключительно от умственных раздумий, от своей собственной неудовлетворенности. Ладно, революционеры везде люди несчастные, закомплексованные, наши российские ничем не хуже других. Не в этом главная беда. Наши бабы, их архетип женского поведения безнадежно испорчены из-за этой дуры… «Русский человек на рандеву», не читал такую статью? Русские бабы всегда более активны в любви, чем мужики, – вот что ужасно. Они не умеют себя как следует вести. Они – все ломают, все рушат этой своей активностью, преждевременными поступками. Они не умеют мягко и нежно направлять течение жизни. Катерина Измайлова – три или четыре убийства, если помнишь. Катюша Маслова – ну нашла себе доброго барина, который решил на ней жениться, это же счастье, это благодарной надо быть богу за такое, устроить судьбу и свою, и своих детей, – нет. Посылает его подальше, сама гибнет. Катерина из «Грозы» (слушай, везде эти Кати), опять туда же. Ей же объясняли: по-тихому надо изменять! Мягко, нежно! Себе и другим в удовольствие! Тургеневские, так называемые, девушки – провоцируют грубо, наскакивают, тоже не умеют сделать так, чтобы мужик сам за ними пошел. Тебе это ничего не напоминает? Анна Каренина – что, было трудно по-нормальному устроить адюльтер, раз уж вышла за старика? В общем, девка эта, Татьяна Ларина, испортила жизнь и себе, и всем последующим поколениям. И мужчинам, и женщинам. Предать ее Гаагскому трибуналу и приговорить к показательному изнасилованию. Пока».

Отвечать не было ни времени, ни сил, Лева решил позвонить, набрал номер Стокмана:

– Сережа, это я. Ну да… Интересно. Подумать надо. Я подумаю, да. Я умею думать, да. Просто жарко очень. Сереж, а скажи, что там наш президент опять учудил? Мне дети пишут из Америки – а я ничего не понимаю. Я не знаю, что они имеют в виду. Ладно, не сердись… Ну, я понял. Почитаю газеты. Почитаю твою статью. Обязательно. Прямо сейчас. Потом позвоню и доложу. Да. Увижу Дашу. Прямо сегодня. На работе. Передам привет. А как Петька? Ну, отлично. Ты смотри, чтобы спал нормально, ложился не поздно. Нет, конечно, режим не догма, но в его случае он желателен. В его случае вообще желательна любая предсказуемость, любой распорядок дня, который соблюдается, любимая пища, привычные впечатления и так далее. Ты меня понимаешь? Да, я знаю, что ты хороший отец. Что ты очень хороший отец. Не надо меня в этом убеждать. Пока.

* * *

Лева положил трубку.

Журналист Сергей Стокман (которого друзья прозвали по созвучию с известной сетью дорогих супермаркетов Калинкиным, или Калинкиным-Стокманом) – был единственным отцом-одиночкой, который не проявил во время их первой встречи никаких признаков тоталитарного (первый вариант) или растерянного, подавленного (второй вариант) поведения, свойственного всем отцам-одиночкам.

Больше того, скоро он стал для Левы чуть ли не единственным другом.

Стокман, в силу их отношений («психолог – клиент»), в силу своей тоталитарности (которая присутствовала, конечно же, в огромной степени, но только не по отношению к ребенку), в силу своего огневого, как говорил один Левин начальник, темперамента – выходил с ним на связь каждый день. А то и два раза в день, и три, и четыре. Чем помогал Леве коротать эти дни, заполнять их досужими разговорами, помогал, ну, в гораздо большей степени, чем, скажем, Марина. Если говорить прямо, он заполнял его дни, скажем так, какой-то очень теплой и очень важной ерундой. Марина же заполняла их чем-то совсем другим.

Чем именно – Левин пытался разобраться (в этом она была права, пытался, да), но не мог. А может, и не надо? А то совсем с ума сойдешь…

Итак, Калинкин-Стокман был его другом и клиентом.

Клиентом весьма необычным.

Он был единственным (может быть, в мире) отцом-одиночкой, который выбрал этот путь еще до рождения ребенка. Так поступают (причем довольно часто) в наше время женщины – которым почти все равно от кого рожать, лишь бы здоровенький ребенок родился, рожают – для того чтобы было кого любить потом всю жизнь.

Отцы этих детей – это практически суррогатные отцы, как бывают суррогатные матери, только в отличие от этих псевдоматерей, псевдоотцы не вынашивают (и поэтому почти никогда не страдают потом), а просто совершают половой акт. Однократный, многократный – неважно. Их роль определена четко и ясно. В принципе, вещь тоже в психологическом смысле рискованная, гораздо логичнее прибегнуть в этом случае к уже готовому семенному материалу, к семенному банку, но – увы. Эта операция (то есть искусственное зачатие), во-первых, вещь еще недостаточно отработанная, семенных банков у нас как бы и нет, мало кто о них знает, и, кроме того – как-то оно привычней, надежней, человечней, все-таки ты знаешь, чьи именно гены, как он выглядел, чем пах, как смотрел, на кого и на что там все будет похоже. Психологический риск – неожиданно влюбиться или, напротив, возненавидеть (заодно и ребенка от этого несчастного), второй психологический риск – нарваться на сумасшедшего мужика, который будет преследовать и качать права. Почему, впрочем, сумасшедшего? Нормальная, в принципе, реакция – Левин, может, и сам бы так поступал, если бы его подобным образом использовали, качал бы права… Хотя, наверное, таких псевдоотцов предупреждают заранее, договариваются о правилах игры, но избежать какого-то риска все-таки, по мнению Левина, во всех этих случаях было невозможно.

… Так вот, Сережа Стокман поступил точно так же (но с точностью до наоборот) – он нашел своему будущему ребенку мать, попытался с ней заранее договориться, но она ничего не поняла, а когда ребенок родился и Калинкин просто выставил ее за дверь, она, вся охваченная материнским инстинктом (еще кормила грудью, как выяснилось впоследствии), чуть не сошла с ума.

История эта облетела Москву, некоторые Калинкиным восхищались, некоторые его осуждали, некоторые (самые умные) жалели и его, и мать, и ребенка, а вот расхлебывать всю эту историю в качестве психолога-консультанта пришлось именно ему, Леве Левину.

Калинкин, разумеется, никакого психолога знать не желал, он сам все прекрасно понимал, сам все знал лучше кого бы то ни было, но и на него нашлись авторитеты, нажали-надавили и заставили принять в своем доме «доктора».

Когда Лева впервые сказал ему про пятьсот рублей и про первую консультацию, Калинкин грубо расхохотался и хотел Леву сразу выставить за дверь, как и девушку Дашу, мать ребенка, (причем с помощью немалой физической силы), но Лева тоже применил физическую силу, и дальше разговор уже пошел легко, Лева на простом мужском языке объяснил, что отнять у ребенка мать навсегда – это все равно что отрезать ему яйца, и что как-то из этой ситуации надо выпутываться, и что, в сущности, он, Лева, является для Петьки Калинкина единственным шансом уцелеть в этой жизни.

… Возникла пауза.

– Откуда ты взялся, а? – с тоскливой ненавистью сказал Калинкин, глядя в грустные глаза Левина. – Так все было просто, понятно. Или я, или она. Нет, теперь надо изворачиваться, крутиться. Не хочу!

– Надо! – просто ответил Лева, и тогда они выпили первую свою бутылку водки.

Калинкин, правда, довольно скоро бросил пить и стал еще более нетерпим и резок, но было уже поздно – Лева уже втерся в его жизнь, в жизнь Петьки (которому к тому моменту было уже три года) и в жизнь Даши.

Постепенно все ко всему привыкли.

Калинкин – к Левиным вполне необязательным, но довольно настойчивым советам – о том, как не грузить ребенка лишней информацией, как приучать его