– Ну ладно, ладно, не напускайте тумана…
«Какая она все-таки славная», – подумал Лева. И еще подумал, как хорошо, что природная трусость позволяет ему дружить с женщинами, разговаривать и слушать.
И слышать.
Когда вернулись в избу, замерзшего Стокмана сразу положили на русскую печку, а Лева сидел в большой комнате, за убранным столом, пил чай и слушал монотонные жалобы художника Пети на то, на се, на Союз художников, на выставкой, на дороговизну, на попов, слушал и постепенно засыпал, одним глазом следя за Леной, которая переносила из комнаты в комнату груды постельного белья и кидала на него взгляды.
Больше всего, пожалуй, поразило Леву не устройство их жизни и не то, что вполне нормальные, приличные люди живут в таких экзотических условиях, а вполне светская их манера не удивляться, не лезть в душу, сохраняя дистанцию, просто принимать гостей – любых, даже таких.
Это было странно, и с этой мыслью он засыпал, вполне довольный прожитым днем, несмотря на бегство и неопределенность их будущего.
«Даша где-то здесь», – подумал он и открыл глаза.
Было полчетвертого.
«Даша где-то здесь. Но как она нас найдет?»
В восемь утра его растолкал Петя-художник.
– Слушайте, Лев, – сказал он с растерянным видом, садясь к нему на кровать. – Звонила мать Александра. Она велела передать, что к вам едет какая-то дама. Вы знаете, кто. И чтобы вы скорей решали – ждать ее здесь или уезжать. А что случилось-то? – жалобно добавил он.
Лева встал и умылся.
На кухне Лена варила кашу.
– Едет уже? – коротко осведомилась она. – У нас еще спальные места есть, вы не сомневайтесь.
– Спальные места? – не понял Лева. – Ах да, спальные места. Лен, спасибо еще раз вам огромное за гостеприимство, но мы позавтракаем и поедем, наверное.
– Наверное? – не поняла она.
– Ну, сейчас я товарища своего разбужу. И, наверное, поедем, – повторил Лева свою загадочную формулу.
Но сначала он решил посоветоваться с Петей-художником.
– Да очень просто, – сказал Петя. – До города вас священник подвезет. Я его попрошу. Ну или сам за руль сяду. А там автобус прямой до Москвы. Он, правда, идет долго. Часов восемь. Зато прям до Москвы, до Щелковского вокзала.
– Как же вы с ребенком на автобусе, восемь часов? – возмутилась Лена. – С ума сошли? Давайте мы вас еще где-нибудь спрячем. А?
– Нет, не надо, – подумав, ответил Лева. – Мы в городе с частником каким-нибудь сговоримся, на автовокзале. Там же есть частники?
Завтракали молча. Петька не хотел есть кашу.
– А блинчики будешь? – спросила Лена.
– А успеем блинчики? – спросил Лева.
– Не, не успеем, – ответил Петя-художник и пошел заводить поповскую «Ниву». Сам поп ехать отказался.
Было еще не очень светло, когда они выехали с проселка на шоссе.
Дорога была скользкая, «Нива» шла медленно, аккуратно.
– Ребят, что-то случилось, да? – минут через двадцать молчания спросил Петя-художник, напуганный их внезапным бегством. – Вы скажите, может, помощь нужна. Сейчас к ребятам моим заедем, отсидимся.
– Петь, ты и так нас выручил! – сказал Стокман и хлопнул нового друга по плечу. «Нива» чуть не съехала на обочину.
– Давай полегче, писатель, – улыбнулся Петя-художник.
– Полегче, пап! – сказал Петька. Он был опять взволнован, хотя вид у него был невыспавшийся и усталый. Лева с тревогой смотрел в его глаза, полные нервного ожидания. «Домой, домой», – подумал Лева. Хватит. Если будет надо, засядут куда-то в пансионат, под Москву. Залягут на дно. Партизаны хреновы.
– А она на машине? – вдруг спросил Петя-художник.
– Да вроде, – ответил Лева и вдруг подумал резко: на чьей?
Ответ нашелся просто и легко: в заднем стекле замаячила до боли знакомая «Шкода-фелиция», Маринина машина, темно-синяя, раздолбанная, родная.
– Ну чего? – мрачно спросил Петя-художник, бросив взгляд на Леву. – Догнали вас, пацаны? Отрываться будем?
– Затормози, – попросил Стокман.
«Нива» медленно вырулила к краю дороги. За ней встала «фелиция».
Из нее вышла Даша.
Навстречу ей – Стокман.
Лева решил пока оставаться вместе с двумя Петьками. Пусть сначала вдвоем поговорят, а там видно будет.
Говорили недолго. Подошел Стокман, нагнулся к водителю и сказал:
– Петь, ты нас извини. Передай Лене большой привет от нас и благодарность. Ну а мы дальше поедем с мамой нашей. Ну раз уж она здесь… Согласен, Петь? – спросил он маленького Петьку, и тот покорно кивнул.
Петя-художник вышел из машины, подошел к «фелиции», посмотрел внутрь, вежливо поздоровался с дамой, затем попрощался с каждым отдельно.
Петьку поднял на руки, подбросил.
Леву пригласил на выставку в Ярославль, в конце мая.
Со Стокманом обнялся, долго сжимал его своими лапищами, чуть не плакал.
Затем хлопнула дверцы «Нивы», машина круто развернулась и уехала.
Лева сел в «фелицию», на переднее сиденье.
Стокман с Петькой – на заднее.
– Ну, здравствуйте! – сказала Даша. – Наконец-то! Вся семья в сборе. Плюс друг семьи.
– Поехали, а? – сказал Лева.
Некоторое время сидели в машине молча.
– Ну что ж! – сказал Стокман. – Значит, ситуация такая. До Москвы часов шесть-семь, так?
– Может быть, восемь, – сказала Даша.
– Может быть, девять, – еще более задумчиво сказал Стокман. – Давайте-ка все серьезные разговоры отложим. Все-таки дорога тяжелая. Петька устал от всех этих путешествий. Ему слушать все это ни к чему.
– Что слушать, пап? – тут же встрял Петька.
– Слушать, как мы обсуждаем маршрут, – важно ответил Стокман. – Будем просто молчать. Хорошо?
– Отлично, – сказала Даша и завела мотор. – Я тоже устала. Попрошу поберечь мои нервы. Включу тихую музыку. А вы все, если хотите, можете спать.
– А если я захочу есть? – спросил Петька важно.
– Вот именно. А если кто-то захочет есть? – поддержал его Лева.
– Там посмотрим, – мрачно ответила Даша. – Включаю музыку.
Они уже ехали.
Сначала пошел снег.
На переднем стекле лениво заработали дворники. Лева сидел на переднем сиденье, искоса поглядывая на Дашу.
Он посмотрел на ее руку в перчатке, лежавшую на переключателе передач. Рука чуть дрожала от вибрации.
Такая маленькая худая рука. Вот черт. Опять то же самое.
Он испугался, что она почувствует его взгляд, его притяжение, и это помешает ей вести машину, вызовет ярость, какой-то очередной припадок.
Усилием воли он отвернулся и уставился в окно.
Снег по-прежнему окружал их, он летел в разных направлениях, бешено кружась и впереди, и сбоку, и сзади, заслоняя обзор.
– Черт, – сказала Даша. – Как плохо видно. Включу фары. Опасно так ехать.
Она включила фары, хотя было часов одиннадцать утра.
Из приемника звучала музыка, какая-то неразборчивая. То ли Стинг, то ли еще что-то мягкое, нетребовательное, с ласковой интонацией психотерапевта.
Она не любила громкую музыку, он помнил.
Наконец он привык и к летящему за стеклом снегу, и к этому неестественному положению – он сидел рядом с Дашей, на расстоянии вытянутой руки, и просто молчал, – и кроме разъезженной колеи на дороге стал различать какой-то пейзаж.
Это был лес. Высокий лес, по обе стороны дороги, толстые ели, облепленные снегом, и сквозь них виднелась какая-то необыкновенно глухая, сказочная чернота.
Лес – это было именно то, чего ей не хватало в жизни. Они много раз говорили на эту тему – лес, река, озеро, что-нибудь такое, что притягивает, где хотелось бы жить всегда.
Он вспомнил слова Стокмана: женщины любят природу, потому что они сами и есть природа. Но Стокман имел в виду что-то другое: что в них есть бессознательная биологическая программа, вроде как у роботов.
Мысль, с которой он совершенно не согласен.
И все-таки… Все-таки.
Конечно, вид деревьев успокаивал. Вот даже сейчас. Но на краю сознания все равно маячил дурацкий страх: вдруг сломается машина, и они вчетвером окажутся перед лицом этой неземной красоты, которая запросто их убьет, если не придет помощь, и которая лишь тогда становится красотой, когда в ней есть хоть один изгаженный уголок, затоптанная тропинка, брошенная бумажка, костер, ржавая труба с теплом, зарытая в канаву, во всех других случаях это не
