кремирован, как он и хотел, и как я и сказала, половина его пепла была предана земле здесь, а оставшееся я отправила его родителям. Я подумала, что Горбатая гора была где-то там, где он рос. Зная Джека, это вполне могло быть место, где поют синие птицы и есть родник из виски».
«Мы пасли овец на Гобатой горе одним летом», — сказал Эннис. Он едва мог говорить.
«Его родители все еще в Лайтенинг Флат?»
«О да. Они будут там до смерти. Я никогда не видела их. Они не приезжали на похороны. Вы можете встретиться с ними. Я полагаю, что они были бы рады, если бы его воля была исполнена».
Без сомнения, она была вежлива, но тихий голос был холоден как снег.
Дорога к Лайтенинг Флат пролегала через пустынные земли с покинутыми ранчо, встречающимися через каждые восемь-десять миль — строения, зияющии выбитыми окнами сквозь сорняки, упавшие заборы загонов. На почтовом ящике можно было прочесть — Джон К. Твист. Ранчо было небольшим захудалым местечком, заросшим молочаем. Загоны были слишком далеко, чтобы рассмотреть в каком они состоянии, видно было только, что они в темных проплешинах. Крыльцо перед фасадом вело к крошечному, оштукатуренному коричневым дому из четырех комнат — две внизу, две наверху.
Эннис сидел за кухонным столом с отцом Джека. Мать Джека, крепкая и осторожная в движениях, как выздоравливающая после операции, сказала, «Хотите немного кофе, да, наверное? Кусочек вишневого пирога?»
«Спасибо, мэм, я бы выпил чашку кофе, но я не смогу сейчас съесть никакого пирога «.
Старик сидел тихо, его руки были сцеплены поверх пластиковой скатерти, уставившись на Энниса с сердитым, знающим выражением. Эннис узнал в нем распространенный тип людей, желающих быть затычкой в каждой бочке. Он не смог разглядеть много от Джека в любом из них. Вздохнул с сожалением.
«Я очень расстроен из-за Джека. Невозможно передать, как плохо я себя чувствую. Я знал его очень долго. Я приехал, чтобы сказать вам, что, если вы хотите, чтобы я развеял его пепел там, на Горбатой горе — его жена говорит, что он так хотел — то я был бы рад сделать это».
Повисла тишина. Эннис прочистил горло, но больше ничего не добавил.
Старик сказал: «Вот что, я знаю, где Горбатая гора. Он думал, что он был слишком необыкновенным, черт возьми, чтобы быть похороненным на семейном кладбище».
Мать Джека проигнорировала это, сказала: «Он приезжал домой каждый год, даже после того, как они поженились и он осел в Техасе, и помогал отцу на ранчо в течение недели устанавливать ворота, косить и всякое другое. Я сохранила его комнату такой, как и тогда, когда он был мальчиком, и я думаю, что он оценил бы это. Пожалуйста, если вы хотите, можете подняться в его комнату».
Старик сердито продолжал говорить. «У меня не было здесь никакой помощи. Джек говорил, 'Эннис дэль Мар, однажды я притащу его сюда и мы превратим это проклятое ранчо в картинку.' У него была какая-то неясная идея, что вы двое переедете сюда, построите бревенчатую хибару и поможете мне управляться с ранчо, и поставите его на ноги. Потом, этой весной, он загорелся притащить другого парня сюда, построиться и помогать мне с ранчо, какого-то его соседа-ранчера с нижнего Техаса. Он собирался развестись со своей женой и вернуться сюда. Но, как и большинство идей Джека, этому никогда не суждено было сбыться».
Итак, теперь он знал, что это была монтировка. Он встал, сказал, что вы правы, он хотел бы увидеть комнату Джека, вспоминая одну из историй Джека об этом старике. Джек был обрезанным, а старик — нет; это беспокоило сына, когда он обнаружил анатомическую разницу во время одного жестокого происшествия. Ему было три или четыре, рассказывал он, и он всегда добегал до туалета в последний момент, сражаясь с пуговицами, сиденьем, высотой унитаза и часто не попадал струей куда надо. Старик бесился из-за этого и однажды превратился просто в сумасшедшего. «Христос, он сорвал с меня тряпье, свалил на пол ванной, связал меня своим ремнем. Я думал, что он собирается убить меня. И потом он сказал: 'Ты хочешь узнать, как это, вечно все зассывать? Я покажу тебе', — и он достает свою штуку и мочится на меня, обоссывает всего меня, потом бросает мне полотенце и заставляет меня вытереть пол, собирает мою одежду и стирает ее в ванне, стирает полотенце, я захожусь в криках и рыдаю. Но, пока он поливал меня на полу, я заметил, что у него есть кое-что дополнительно, чего у меня нет. Я заметил, что меня обрезали по-другому, как подрезают уши собакам, или как зигзаги по краям почтовой марки. Нет никакого способа это исправить».
Спальня, к которой вела лестница с высокими ступеньками, с особенным ритмом восхождения, была крошечная и жаркая, заливаемая полуденным солнцем сквозь окно на западной стороне, вмещала в себя узкую мальчишечью кровать вдоль стены, запятнанный чернилами стол и деревянный стул, пневматическое ружье на вручную выструганной полочке над кроватью. Из окна открывался вид на гравийную дорогу, протянувшуюся на юг, и ему пришло в голову, что в молодости это была единственная дорога, которую знал Джек. Ветхая фотография темноволосой кинозвезды из какого-то журнала была прикреплена на стене рядом с кроватью, кожа кинозвезды стала пурпурной. Он мог слышать, как мать Джека включила воду, наполнила чайник водой и поставила его на плиту, приглушенно задав вопрос старику.
Гардеробом служило небольшое углубление, с деревянной штангой, занавешенное выцветшей кретоновой занавеской, отделяющей его от остальной части комнаты. В гардеробе висело две пары джинсов с заутюженными стрелками, аккуратно расправленных на металлических вешалках, на полу стояла пара изношенных сапог, и он подумал, что помнит их. В северной стороне гардероба, в крошечном проеме в стене, было потайное место, и здесь, вытянувшаяся от долгого пребывания на гвозде, висела рубашка. Он снял ее с гвоздя. Это была старая рубашка Джека, времен Горбатой горы. Засохшая кровь на рукаве была его собственной кровью — сильное кровотечение из носа в последний день на горе, когда Джек, в их акробатической схватке-потасовке, сильно заехал коленом по носу Энниса. Он останавливал кровь рукавом рубашки, кровь, которая была везде вокруг, покрывала их, но не остановил. Рубашка казалась тяжелой, пока он не заметил, что внутри была другая рубашка, и рукава ее были тщательно заправлены в рукава рубашки Джека. Это была его собственная рубашка-шотландка, давно потерянная, как он думал, в прачечной, его грязная рубашка, с порванным карманом, оторванными пуговицами, украденная Джеком и спрятанная здесь внутри рубашки Джека, точно две кожи, одна внутри другой, две в одном. Он прижался лицом к ткани и медленно вдохнул, ртом и носом, надеясь уловить слабый запах дыма, и горной полыни, и кисло-сладкий запах пота Джека, но не было никакого реального запаха, только память об этом, сила очарования Горбатой горы, от которой ничего не осталось, лишь только то, что он держал в руках.
В конце концов, отец отказался отдать пепел Джека. «Вот что, у нас есть семейное кладбище и его место там». Мать Джека стояла у стола, вырезая сердцевину из яблок острым, зазубренным инструментом. «Приезжаете еще», — сказала она.
Спускаясь вниз по дороге, похожей на стиральную доску, Эннис проехал сельское кладбище, обнесенное провисшими проводами, крошечный огражденный кусочек земли посреди прерии, несколько могил, украшенных яркими пластмассовыми цветами, и он не хотел знать, что Джек остался здесь, чтобы быть похороненным в этой унылой пустыне.
Несколькими неделями позже, он побросал грязные попоны со всего Стоутамайра в кузов пикапа и отвез их на мойку Куик-Стоп-Кар-Вош, чтобы вымыть их под сильным напором. Когда влажные чистые попоны были сложены в кузов грузовика, он зашел в магазин подарков Хиггинса и стал копаться в стойке с открытками.
«Эннис, что ты хочешь откопать в этих открытках?», — спросила Линда Хиггинс, бросая мокрый коричневый фильтр от кофе в мусорное ведро.
«Местечко — Горбатая гора».
«В графстве Фримонт?»
«Нет, здесь, на севере».
«Я ничего из этого не заказывала. Дай-ка глянуть в каталоге заказов. У них есть они, значит я могу заказать для тебя сотню. По-любому, я собиралась заказать побольше некоторых открыток».
«Будет достаточно одной», — сказал Эннис.
Когда открытку прислали — тридцать центов — он прикрепил ее в трейлере, медными кнопками, каждый уголок. Под ней он вбил гвоздь, а на гвоздь повесил металлическую вешалку с двумя старыми рубашками, оставшимися от Горбатой горы. Он отступил на шаг и смотрел на композицию, сквозь несколько
