должна уходить последней – это её обязанность. Она должна всё выключить, закрыть форточки и запереть все двери.
Её это время не оплачивают, она всегда получает одинаково – тридцать рублей аванс, сорок пять – зарплата, пять – взносы. Я всегда внимательно наблюдаю за тем, как им выдают деньги. Это делает молоденькая выдавальщица. Малявка кладет деньги в карман халата, Фраер – в толстый бумажник, и обязательно два раза пересчитывает, Угрюмый почти всё раздает своим кредиторам. А шеф… Деньги за шефа получает Малявка и кладет в его сейф. Замша её откровенно не любит.
Малявка опять нюнится. Ну, ясно – она опять не приготовила ни одного препарата. И это факт.
В понедельник Замша на неё наедете на летучке, это как пить дать. Зато она хорошо интерпретирует результаты! – возразит Замше шеф.
Получается баланс.
Однако непонятно, зачем он ей, этот Угрюмый. Она вся другая. Она – нюня, он – самый ярый. Потому и выбрала?
Да, я философ и мне забавно наблюдать всё то, что можно видеть из клетки. Мне иногда кажется, что любовь у людей и любовь у крыс – не такие уж разные категории. Как и ненависть, впрочем.
Сходство есть и ещё кое в чем.
Возьмем Рату и Пасюка. Рата – самая умная в стае, она умнее Пасюка, но никогда этого не показывает, но я-то знаю! В ней превосходно развит инстинкт выживания. И она ни разу не поставила Пасюка в дурацкое положение. Он часто несет разное… Рата только скажет: «Кстати, дарлинг, не забыл ли ты о чашечке кофе?»
Да, что есть, то есть – Пасюк любил поговорить. Иногда до того забалтывался, что просто ум помрачался его слушать! Иногда он начинал что-то бормотать о смирении, о том, что надо приспосабливаться. Но это теория, а практика такова, что лучшего аргумента, чем мощные челюсти и острые когти даже крыса самой благородной линии Август не сможет придумать.
Возможно, я мыслю субъективно.
Чтобы вы лучше поняли, о чем я, приведу здесь некоторые рассказы Пасюка – из разряда тех душещипательных историй, которые ввергали слушателей в массовую каталепсию. Они стояли, плотно окружив Пасюка, и не смели дышать, вот до какой степени пугало и восхищало их услышанное!
Это были рассказы о жизни Дикой Стаи.
В ранний предрассветный час, когда в беспредельной тьме зарождается и зреет тот знобящий, до последней ворсинки пробирающий холод, от которого нет спасения даже под кровом, случилась эта история.
Зашуршало по углам и на полу мгновенно закипело целое море крыс. Воздух, до того казавшийся мертвым, был наполнен сырыми запахами выгребной ямы. В этой мертвой сырости теперь завис жуткий шорох тысяч и тысяч серых шкурок…
Откуда они выползали, откуда являлись эти маленькие серые клубочки со шнурками цепких хвостов, волочившихся по доскам пола сарая? И никто бы не смог достоверно сказать, откуда, в таких случаях, берется это полчище крыс? Весь пол состоял из крыс, из живых крысиных глаз. Потому что в непроглядной тьме можно было видеть одни лишь глаза – множество пар блестящих внутренним светом точек в коварных злых кружках зрачков.
Так стремительно крысы собираются лишь в одном случае – когда спешат на зов сородича, попавшего в беду.
О, в такие минуты лучше не попадаться разъяренной стае на пути! Все, как одна, встанут они плотной стеной, спасая жертву.
Таков закон крысиной стаи.
И вот они здесь, мириады взъерошенных шкурок и сверкающих острых глаз. Вдруг шуршанье и шварканье прекратилось – и снова наступила тишина. Крысы замерли.
Они прислушивались. И в этой новой тишине, не той мертвой, но совершенно иной, живой и наполненной, снова раздался печальный писк, затем они услышали шорох, производимый чем-то протискивающимся в дыру. Это был лаз – со двора в сарай.
Снова заметались тысячи крысиных глаз – и вот уже все разом они уставились в направлении лаза и вновь оцепенели в ожидании, и только самые молодые из них слегка трепетали, подрагивая хвостами от возбуждения неизвестностью.
Это ужасное «что-то», с трудом пробирающееся сквозь отверстие, очевидно страдало, бесконечно страдало…
Посреди протяжных стонов оно жалобно взвизгивало, медленно и неуверенно продвигаясь по своему узкому пути. В этих стонах была и жалоба на боль, которую оно испытывало, и мольба о пощаде. Оно, это несчастное существо, страдало от неизвестности, от ужаса встречи с неукротимым морем живых и здоровых собратьев, услышавших его крики о помощи.
Когда оно вынырнуло из непроницаемой даже для крыс тьмы лаза, его, это пищащее от боли существо, никто из крыс не смог заметить и разглядеть – потому что присутствие крыс в темноте выдавали одни лишь глаза.
Оно глаз не имело.
То, что от них осталось, было обожжено известью.
Так крысы сидели ещё некоторое время, в молчании ожидая неминуемой развязки трагедии, в сути которой ещё предстояло разобраться.
И вот когда, наконец, в сероватой мгле рассвета крысы смогли различить то странное, что явилось им из дыры, сплошь обмазанное белой известковой массой, невыносимо страдающее, они все одновременно, хором застрекотали.
Они стрекотали так, будто сам дьявол закатывался мелким, пробирающим до глубины души, хохотом, больше похожим на издевательский вопль, чем стрекот.
Прошло ещё чуть-чуть времени – вот уже они отчетливо различили сидящих в центре круга двух безглазых товарок.
Да, их было двое. Вслед за первой выползла из лаза вторая.
Кто знает законы крысиной стаи, тот поймет, чего так боялись безглазые страдалицы – будь они ранены, в крови, от них бы не осталось ни шерстинки.
Но они не были ранены или в крови. Они были изувечены.
И вместо каннибальского пира начался внеочередной Совет стаи.
Около четверти часа две слепые крысы, жалобно повизгивая и расчесывая покрытые известью бока, сидели в середине круга среди своих бесчисленных родственников и свояков, жадно смотревших на них и отчаянно стрекотавших, и ждали своей участи с покорностью обреченных.
«Съесть их, съесть!» – то и дело выкрикивали самые нетерпеливые.
Однако их не съели. Почему? Возможно, причина была проста – у крыс очень развит стадный инстинкт, самый суровый и точный закон в мире, закон, который они никогда не нарушали. Но, может быть, неизвестное пугало их больше всего?
Они не знали ещё, что такое слепота.
Как бы то ни было, вожак стаи, самый крупный самец с квадратным туловищем и крепкими короткими лапами, когти на которых были оттопырены так, что не касались досок пола, объявил, наконец, решение Совета Стаи – они будут жить.
Крысы встретили его слова коротким энергичным стрекотом и снова замолчали – они хотели слышать аргументы.
Обернувшись через плечо, он снова отрывисто и властно что-то прострекотал – это сообщение относилось к его личной охране. И тут же четыре самых крупных крысы, почти таких же крупных, как и сам вожак, выступили из тени, уменьшив личный эскорт вожака ровно вдвое, и повели слепых страдалиц в спасительную тьму норы, поддерживая их с двух сторон своими прямыми и крепкими плечами.
Стая не спешила расходиться – аргументов так и не последовало, но теперь уже всем стало ясно – на Стаю началось гонение.
Сколько лет они жили в старом амбаре без особых хлопот – уже и самые старые крысы не вспомнят. Жизнь была сытной, довольно безопасной, и крысы расплодились так, что уже им самим не стало хватать места. Хозяева только тут спохватились. И тут в сарае появились силки, мышеловки и прочие ухищрения для ловли незаконных иммигрантов. Но всего этого мало было нашим мучителям – они стали использовать морально устаревшие, давно снятые с вооружения в цивилизованных усадьбах методы борьбы – известь хотя бы…
Медленная смерть от ожогов была страшнее мгновенной смерти в силке.
Двое суток пара несчастных слепцов сидела в норе безвылазно, лишь слабым стрекотом оповещая друг друга о своём самочувствии и жалуясь на нестерпимую боль.
Кое-как они очистили себя от извести, обожженные головы пострадали больше всего.
Тела их были уже достаточно чисты, с точки зрения человека. Но ведь крысы – непревзойденные чистоплюи. Именно поэтому они, едва почувствовав себя лучше, начали снова и снова чистить свои шубки, заметно поредевшие и кое-где вылезшие клочьями.
И только на третью ночь слепые, наконец, решились выйти из норы. Надо же им было поесть что-нибудь да испить водицы!
Особенно им хотелось пить – жажда их просто убивала. Они вышли из норы со своими провожатыми, по одному солидатскому брату на каждую.
Это была удивительная, наверное, единственная в своем роде процессия, двигавшаяся в этот час по двору.
Всё было бы тихо и бездвижно в такое время во дворе. Но не так было нынче. Полное медноликое существо, живущее на темном небе, ко всеобщему восторгу, уже воцарилось там. Крыс это чудо природы про сто завораживало! Они, словно демоны, выскочившие из заключения, устроили во дворе настоящий шабаш – оглушительный писк, визг и топ, тут и там – пронзительный стрекот… Крысы здесь так и кишели!
Путь жалкой процессии лежал поперек двора, к старой конюшне – там был водопой для скота. Под корытом всегда бывала лужица – драгоценная влага проливалась почти всегда, когда ведро выплескивала молодая скотница.
Около лужи уже сидели крысы. Напившись, они ушли, но оставалась одна. Она почему-то не спешила уходить.
Крысе было не по себе, и это было видно невооруженным глазом. Она медленно раскачивалась из стороны в сторону, сидя на широком основании хвоста и медленно надувалась изнутри…
На расстоянии трех хвостов от неё бродила, едва передвигая лапы, другая страдалица. У неё был вид не ахти, какой! А ещё дальше была видна и третья жертва – но её мучения были уже окончены. Она лежала на спине, и её окоченевшие лапы указывали точно на медный таз.
Процессия, при виде столь удручающей картины, замерла на месте – как бы самим не попасть в беду! Слепые крысы заметно нервничали, расспрашивая провожатых о том, что происходит вокруг.
Младший конвоир, пустая вообще-то и легковерная крыса, решил воспользоваться остановкой, чтобы расследовать, что это за кусочек ещё влажного и такого аппетитного на вид ячменного теста лежит поодаль. В два прыжка она оказалась рядом с ничейным лакомством, и тут вдруг была отброшена назад сильным и ловким толчком.
Совершив неожиданный кульбит, крыса вскочила на ноги и, мгновенно приготовившись к бою, сделала стойку – нет, она не такая, чтобы упустить свою законную добычу за здорово живешь!
