— не в счет, это, так сказать, особый случай. А так — никто не возмущался, привыкли все.
И вот теперь, спустя год после того, как все это рухнуло к чертовой матери, вдруг появляется откуда ни возьмись этакий домоделанный Робин Гуд, накопивший подкожного жира на офисной работе, и хочет в индивидуальном порядке восстановить прежнюю систему. Имеется у него такое вот непреодолимое желание — как непроизвольная эрекция при встрече с любимой женщиной после длительного воздержания. Команды у него нет, экипировки — тоже, старые связи и информационные каналы, позволявшие в прежние времена чутко реагировать на обстановку, утрачены. Он один. Ну и как вы думаете, что с ним сделают после того, как он хотя бы единожды высунет где-нибудь здесь свою растолстевшую от безделья репу?! Если вы полагаете, что вся зоновская нечисть выстроится в очередь, чтобы от избытка чувств поцеловать его взасос в сахарные уста, вы не совсем верно понимаете ситуацию. Все будет наоборот — это я вам гарантирую…
Я тяжко вздохнул, побарабанил пальцами по приборной панели и прислушался к мелькнувшей в голове подленькой мыслишке. А может, не стоит? Деньги у меня пока есть. Враги не подозревают, что я жив, — можно гулять спокойно (натянув шапку на нос и подняв воротник). Может, двинуть куда-нибудь подалее, соскочить по-тихому, пока не началось? К тому же Грегу Макконнери, в Штаты. Возьмет с руками и ногами — хоть в охрану, хоть джентльменом для особых поручений. Не думаю, что кому-нибудь из моих кровников придет в голову разыскивать меня там — особенно после моей мнимой смерти. А дом? Мой дом, в котором живут враги? А команда?
Вдруг они все живы-здоровы и где-нибудь у казаков по-прежнему занимаются ратным трудом! А девчонки? Черт с ним, с оружием, наркотой и контрабандой — возили и возить будут. Но эти изуверы тащат в ЗОНУ русских женщин, за которых можно выручить хорошие деньги. Семеро — это ничтожно малая толика, это я в течение двух недель за ними наблюдаю. А сколько перетаскали за год?! Я посмотрел на черную линию Сунженского хребта, и перед мысленным взором с поразительной ясностью возникла картинка. Шла симпатичная девчонка где-нибудь в Ессентуках, гуляла из музыкального училища с нотной папкой, мороженое трескала и мечтала о прекрасном принце. А тут откуда ни возьмись подскочили на тачке удалые хлопцы, затянули девчонку в салон и укатили. И повезли несостоявшуюся музыкантшу в числе нескольких таких же несчастных вот за этот самый хребет, что виднеется вдали. Родители и близкие — в трансе, милиция — всероссийский розыск, прекрасный принц все глаза проглядел, веревку мылит. А все — нету девчонки. Будет сидеть взаперти в какой-нибудь сакле на высокогорном пастбище, и будет ее беспощадно драть в разные места все джигитское мужепоголовье этого самого пастбища, хрипло рыча от страшного возбуждения. Ох и любят они «белий баба»! А через пару месяцев она умрет. Наши женщины не живут долго в плену у горцев — практика так свидетельствует. И мрут они в большинстве случаев не от инфекций, которые никто не лечит, не от кровотечений и побоев. Можете мне поверить на слово — я довольно долго терся рядом с этой грязной кухней. Наши женщины в горском плену умирают от тоски. Они не рождены быть рабынями — их свободолюбивая славянская натура яростно протестует против такого чудовищного недоразумения. Наши женщины не могут простить нам, славянским мужикам, что мы позволили басурманам надругаться над ними, — они не приемлют этого произвола еще и потому, что произошло это не в тринадцатом веке, при штурме посада, а в наши дни, когда цивилизация настырно ломится генной инженерией в дома с евроремонтом, плещет виртуальной реальностью в наши холеные лица, забывшие тень от забрала, цепляется нитями глобальной сети за наши слабые руки, которые уже не в состоянии держать тяжелый меч. Мы не можем защитить свою прекрасную половину. Души древних воителей возмущенно ропщут в нашем захиревшем астральном поле. Наши женщины умирают в горском плену не от физических страданий. Они сгорают от стыда за нас…
Вспомнил свою несчастную жену, которая сполна испытала все прелести чеченского плена, и до того вдруг захотелось стрелять — аж зубы свело. А лучше — не стрелять. Лучше голыми руками. Хрясть — в височек! Шарах — ребром ладони по кадыку! И подхватить могучее тело падающего врага, вобрать в себя его последний трепет, впитать частичку его воинского умения, боевого духа, истекшего из умирающего в виде конвульсивной дрожи. И так далее в том же духе — хэй-йя!!! Раззудись плечо, развернись во всей красе боевая пружина — это мы умеем. И вообще — о чем разговор?! Какое там, к чертовой матери, «соскочить по-тихому»!
— Валера! — позвал я выбравшегося на дорогу Поликарпыча, пыхтевшего от напруги — помимо свертка с обивкой и поролоном, он подцепил еще и подушку сиденья. — А ну ответь на вопрос не задумываясь!
— Да ну тебя в задницу, — угрюмо пробурчал Валера, укладывая добычу в багажник «Нивы». — У тебя семь пятниц на неделе — с утра зубы скалил, после обеда фырчишь — гонор свой показываешь, а к вечеру опять анекдоты будешь рассказывать. Бабу тебе надо…
— Ну, извини — вот такой я сатрап, — покаянно признался я. — Валера — это важно для меня. Ответь не задумываясь. Представь на миг такую картину. Пришли на твою землю супостаты. Отняли твой дом. Затрахали до смерти твою жену. Перебили друзей. И живут припеваючи в твоем доме, гады мерзкие, продают оружие и наркоту детям твоих соседей, которые колются, становятся от этого дебилами и стреляют друг в друга. А соседок твоих, тех, что посимпатичнее да помоложе, эти супостаты тащат к себе в дом — точнее, к тебе в дом, в котором они живут припеваючи, опять же — трахают до посинения, а потом продают в рабство на чужбину… Представил?
— Ты хочешь сказать… хочешь спросить, что бы я сделал, если бы так было? — Поликарпыч понимающе прищурился. — Ну ты вообще! Ты тут такой беспредел нарисовал — хоть ложись да помирай… — Он достал «беломорину», постукал по пачке, изучающе рассматривая меня, словно видел в первый раз, и качая неопределенно головою. — Я понял… Знаешь, я бы их всех мочил бы, пока руки целы. А как руки отказали бы, я бы их грыз зубами. И думаю, любой…
— А у тебя — представь на миг — альтернатива, — решил я усложнить задачу. — У тебя, представь, бабки есть. Есть хорошие профессиональные навыки. Жену твою заморили давно — боль, сам понимаешь, со временем утратила свою остроту и уже не так сильно режет душу. Ты можешь спокойно убраться куда-нибудь подальше. И жить там припеваючи. А если ты начнешь мочить супостатов, они тебя быстро вычислят, навалятся всем скопом и изничтожат. Потому что ты один против всей этой нечисти — опереться тебе не на кого. А один, сам понимаешь, в поле не воин. Ну так что — как бы ты поступил?
— Не, я так бы не смог, — решительно махнул рукой Поликарпыч. — Это что за жизнь — «припеваючи», — когда у тебя все так испохабили? Не, я бы грыз их… — Тут он вдруг снизил голос до шепота, подмигнул мне и сообщил заговорщицким тоном:
— И это… ну, того… Короче, ты не один — ты понял? Я, думаешь, зря в армии служил? Ты мне ствол дай какой-никакой да посади где надо — я им покажу, где раки зимуют! Или вон — смотаемся в Литовскую, целый взвод казаков привезем! У меня там полстаницы родственников.
— Спасибо, Валера, — растроганно пробормотал я. —
Спасибо. Ты меня здорово поддержал — а то я что-то усомнился на миг… Но пока никого стрелять не надо. И взвод не нужен. Пока надо все тщательно подготовить…
В 19.00 я в гордом одиночестве торчал под фонарем при въезде в переулок, соединяющий улицу Пушкина с площадкой третьего микрорайона. Поликарпыча решил не привлекать, поскольку дело предстояло деликатное, требующее полнейшей конфиденциальности, а при определенном стечении обстоятельств чреватое большущими неприятностями как для меня лично, так и для всех, кто в этот момент окажется рядом со мной. Не хотелось без нужды подставлять славного парня, который и так рисковал, работая на меня за какие-то паршивые двести баксов в месяц. Погода стояла чудесная. Падал крупный снег — весьма редкое явление для данного региона. Я давно не стоял вот так, бездумно глядя на фонарь, в световом пятне которого падающие снежинки кажутся искристыми жемчужинами, ниспосланными на землю каким-то великодушным божеством в награду за добродетельность и долготерпение людское. Ах, прелесть какая! Опять возникло мимолетное желание бросить к чертовой матери эту войну и жить по-человечески. Это я расслабился — от рук оборзел. Мирная жизнь подточила психологию пса войны, размягчила очерствевшую душу закаленного бойца, нанесла удар по формировавшимся годами прочным установкам типа «убей первым, дабы не умереть самому», «хороший враг — мертвый враг», «лучше всех убить, а потом пожалеть об этом, чем кого-то пожалеть, а потом быть им убитым», и так далее. Надо взять себя в руки — этак недолго до полной дисквалификации. А что такое полная дисквалификация для воина? Кто не в курсе, поясняю: это .СМЕРТЬ…
