дощечку. Но, прежде чем сесть, она делает два шага в сторону окна я резким движением задергивает занавеску. Вы, наверно, обратили внимание на то, что в отличие от театра в жизни действие нередко начинается именно после того, как закрывается занавес.
Какое-то время дама-хиппи ест молча, по всей вероятности, она порядком проголодалась. Когда еды заметно поубавилось, она ни с того ни с сего спрашивает:
— Вам нравятся импрессионисты, Пьер?
— Признаться по правде, я их часто путаю, все эти школы: импрессионистов, экспрессионистов…
— Как вы можете путать импрессионизм с экспрессионизмом? — с укором смотрит она на меня.
— Очень просто. Без всякого затруднения.
— Но ведь различие заключено в самих словах!
— О, слова!.. Слова — этикетка, фасад… Розмари бросает на меня беглый взгляд, затем снова сосредоточивает внимание на своей тарелке.
— В сущности, вы правы, — замечает она после двух-трех движений вилкой. — И в этом случае, как часто бывает, название не выражает явления. И все же вы не станете утверждать, что ничего не слышали о таких художниках, как Моне, Сислей, Ренуар…
— Последнее имя мне действительно что-то напоминает, — признаюсь я. — О каких-то голых женщинах. Рыжих до невозможности и ужасно толстых.
— Понимаю, — кивает Розмари. — Вы не относитесь к категории современных мужчин, для которых характерна широта культурных интересов. Вы принадлежите к другому типу — узких специалистов. А какая именно у вас специальность?
— Совершенно прозаическая: я пытаюсь делать деньги.
— Все пытаются, притом разными способами.
— Мой способ — торговля. Точнее, экспортно-импортные операции. Еще точнее — продукты питания. Вероятно, в соответствии с вашей классификацией типу мужчин, к которому вы причисляете меня, отведено место где-то в самом низу. Имеется в виду тип мужчин-эгоистов.
Она отодвигает тарелку, снова окидывает меня испытующим взглядом и говорит:
— «Тип мужчин-эгоистов»? Напрасно вы его так именуете, иного типа просто не бывает.
— Как так не бывает? А филантропы, правдоискатели, наконец, ваши импрессионисты?
— Не бывает, не бывает, — качает она головой, словно упрямый ребенок. — И вы это отлично знаете.
Потом она озирается и задерживает взгляд на пачке «Кента». Я подаю ей сигареты и подношу зажигалку.
— Сама сущность жизни, — продолжает она, — состоит в присвоении и усвоении, в присвоении и переработке присвоенного: цветок с помощью своих корней грабит и опустошает почву, животное опустошает растительный мир и умерщвляет других животных, ну а человек… человек, еще будучи зародышем, высасывает жизненные соки материнского организма, чтобы потом сосать материнскую грудь, чтобы в дальнейшем присваивать все, что в его силах и возможностях. И если, к примеру, мы с вами еще живы и окружающие пока не растерзали нас на куски, то лишь потому, что силы и возможности, подавляющего большинства людей довольно жалки…
— Если я вас правильно понял, вы считаете, что все крадут?
— А вы только сейчас узнаете об этом? Все, к чему вы ни протянете руку, уже кому-то принадлежит. Следовательно, раз вы берете, вы кого-то грабите. Конечно, общество, то есть сильные, присвоившие право действовать от имени общества, создали сложную систему правил, чтобы предотвратить грабеж и обеспечить себе привилегию грабить других. Законы и мораль лишь регламентируют грабеж, но не отменяют его.
— Скверным вещам учат вас в школе, — роняю я меланхолически.
— Этим вещам учит не школа, а жизнь, — уточняет Розмари, устремляя на меня не только вызывающий взгляд, но и густую струю дыма.
— Какая жизнь? Бедных бездомных студентов?
— Благодаря вам я уже не бездомна. И, пусть это покажется нескромностью, должна добавить, что и на бедность не смею жаловаться. Мой отец накопил немало денег именно по вашему методу — торговлей.
— Чем он торговал?
— Не продовольствием, а часами. Но это деталь.
— Которая не мешает вам видеть в нем вора.
— Не понимаю, почему я должна щадить его, если не щажу остальных? Все воры…
— И вы в том числе?
— Естественно. Раз я живу на его ворованные деньги.
— Логично! — киваю я и смотрю на часы. — Вроде бы пора ложиться спать.
— В самом деле. Я что-то не в меру разболталась.
— Наверное, вы держите под подушкой красную книжечку Мао…
— Допустим. Ну и что? — снова бросает она на меня вызывающий взгляд.
— Ничего, конечно. Дело вкуса. Но раз уж мы заговорили о вкусах, то позвольте заметить: одежда хиппи вам никак не идет. Ваша фигура, Розмари, достойна лучшей участи.
Пожелав ей спокойной ночи, я удаляюсь на верхний этаж. И быть может, это чистая случайность, но больше мне никогда не приходилось видеть Розмари в драных джинсах и мешковатом свитере.
«Не пью, гостей не созываю — словом, все равно что я вовсе не существую…» Должен признать, что, поселившись у меня, Розмари соблюдает все пункты вышеприведенной декларации, кроме одного: она все-таки существует. И вполне отдает себе в этом отчет, да еще старается, чтобы и я не упускал этого из виду. Вернувшись со своих лекций, она так грациозно покачивается на высоких каблуках, очертания ее бедер и бюста так соблазнительны, а глаза — просто грешно прятать такие глаза за стеклами очков — смотрят на меня с такой многообещающей игривостью, что… Как тут усомнишься в ее существовании?
— Скучаете? — спрашивает она, бросив на диван сумочку и перчатки. И, прежде чем я решил, что сказать в ответ, добавляет: — В таком случае давайте поужинаем и поскучаем вместе.
В сущности, с моей квартиранткой особенно не соскучишься. Она постоянно меняет наряды, которые приволокла в трех объемистых чемоданах, и возвращается домой то светски элегантной, словно с дипломатического коктейля, то в спортивном платье с белым воротничком, напоминая балованную маменькину дочку, то в строгом темном костюме, будто персона из делового мира. Постоянно меняется не только ее внешность, но и ее манеры, настроение, характер суждений. Веселая или задумчивая, болтливая или молчаливая, романтически наивная или грубо практичная, сдержанная или агрессивная, притворная или искренняя, хотя заподозрить в ней искренность весьма затруднительно.
Как-то в разговоре я позволил себе заметить:
— Вы как хамелеон, за вами просто не уследишь.
— Надеюсь, вам известно, что такое хамелеон…
— Если не ошибаюсь, какое-то пресмыкающееся.
— Поражаюсь вашей грубости: сравнить меня с пресмыкающимся!
— Я имею в виду только вашу способность постоянно меняться.
— Тогда вы могли бы сравнить меня с каким-нибудь чарующе-переменчивым драгоценным камнем.
— С каким камнем? Я, как вам известно, камнями не торгую.
— Например, с александритом… Говорят, утро у этого камня зеленое, а вечер красный. Или с опалом, вобравшим в себя все цвета радуги. С лунным камнем или с солнечным.
— Уж больно сложно. Совсем как у импрессионистов. Не лучше ли ограничиться более простым решением: выберите себе какой-нибудь определенный характер и не меняйте его при всех обстоятельствах.
— А какой вы советовали бы мне выбрать?
— Настоящий.
— Настоящий? — Она смотрит на меня задумчиво. — А вы не боитесь ошибиться?
