лишь бледным предвестием того, что способно было привести к полному разрыву. И неизвестно, что площе — дать волю своему гневу или унизиться, полностью подавив его.
Он сказал:
— Я был на площади. И видел, как его унесли.
— Вот как? — Голос ее звучал пусто и безжизненно. — А я вот не дождалась…
— Зачем ты бросилась туда? Зачем? Увидеть его? Убить?
— Я не могла… — Она не договорила, задохнувшись, словно боролась с кашлем.
— Что изменилось бы, если бы ты хоть немного подождала? Если бы мы пошли туда вместе? Но ты упорно отшвыриваешь меня в сторону, потому что я могу удержать тебя, могу не позволить тебе погибнуть глупо, бессмысленно и страшно.
— Ты забываешь, — медленно произнесла она, — мне ничего нельзя сделать. Я уже мертвая.
Оливер снова призвал на помощь все возможное хладнокровие. Напомнил себе, что известие о собственной смерти могло так потрясти ее сознание, что она на время потеряла способность управлять своими поступками… Не властна? Но это не вяжется с тем, как она поступила с Найтли.
— Доброго пути, жаркого огня, удобной могилы, — пробормотал он.
Селия подняла голову. Ему стало не по себе. Такой он видел ее только раз, в тот жуткий вечер после возвращения от моста. Глаза запали, кости выступили под кожей, губы дергались.
— Это он сказал… — она сделала паузу, — Алиене, когда та уходила… туда, на мост. Его последние слова. Больше никто их не слышал. Не думаю, чтоб он сознательно желал мне смерти. Хотя, может, и желал. Но он считал, что я испугаюсь и вернусь.
Оливер выпустил, наконец, притолоку двери, за которую цеплялся, шагнул вперед, сел против Селии на пол. Он не знал, что пугает его больше, — это вновь возникшее в ее речи 'я' или то, что Селия видит в его словах и поступках сходство со словами и поступками Найтли.
— И все сбылось… — продолжала она. — Все. Знаешь, я видела эту могилу. А он, должно быть, хорошо помнил свои слова, если… если…
— Если пытался изменить прошлое, — тихо докончил Оливер. — И поскольку его слова слышала только Алиена, когда он услышал их от тебя, то понял, что опыт его был удачен. И это его добило. Но, — внезапно он оживился, — что, если он придет в себя? Он же расскажет, что ты вовсе не умерла! Нам нужно немедленно уезжать отсюда!
— Что он им расскажет? — саркастически спросила она. — Что я была мертва, он меня воскресил, потом меня снова убили и я снова воскресла? Даже Лазарю евангельскому удалось через такое пройти только один раз. Нет, если к нему вернется речь, в чем я сомневаюсь, все его признания сочтут бредом умалишенного. А коли ум у него еще остался, для него же лучше держать язык на привязи.
— Я, наверное, никогда не пойму тебя. Твою безмерную расчетливость и неспособность действовать разумно… твое благородство и равнодушную жестокость…
— Это хорошо, что ты не понимаешь. — Усмешка тронула ее губы.
— Хорошо — для тебя или для меня?
— Для нас обоих… А что до моей жестокости… ты прав, я жестока, знаю это, но знаю также, что за все мне придется заплатить. За всех убитых мною, за то, как я обращалась с тобой, равно как и за то, как я поступила сегодня, — за все воздается.
— Ты же сама говорила, что жизнь несправедлива по своей сути.
— А разве я сказала, что плата будет равноценной?
Она встала и подошла к столу, чтобы выкресать огонь. Маленький фитилек свечи колебался от сквозняка, и Селия прикрыла его ладонью, тут же окрасившейся бледным сиянием. А лицо — в тени.
Почему все же привратник сказал, что у нее черные глаза?
Оливер настоял, чтобы отправиться в монастырь одному. И Селия не возражала. Очевидно, она все же осознала, что ее последняя выходка перешла всяческие границы. Они и без того уже достаточно долго щелкали судьбу по носу. Конечно, наглость лучшее оружие и главное счастье жизни, но всякий наглец потеряется в пыточной камере.
Отец Маэль встретил Оливера, как всегда, любезно, рассеянно поинтересовался: «А где же ваш фамулус?» — видимо, имя спутника Оливера он не запомнил и, получив ответ: «Болен», тут же забыл о нем, но не о болезнях и хворях.
— А у нас в монастыре прибавилось хлопот, — сообщил он. — Помните, я рассказывал вам об осужденном грешнике, коего приговорили отбывать наказание в нашей обители? Так вот, несомненно, грехи его оказались слишком тяжелыми, дабы он мог ограничиться пребыванием в монастырской келье, или даже в узилище, которое, должен признаться, несмотря на мягкость царящих здесь нравов, у нас существует, — однако и оно, должно быть, показалось бы ему теперь императорским дворцом. Ибо ныне он заключен в гораздо более тесной темнице, темнице без замков, стен и решеток — темнице собственного тела.
— Я что-то не понимаю вас, отец Маэль. — Оливер был несколько сбит с толку риторической фигурой. — Он умер?
— Лучше бы ему умереть, да простит мне всемилостивый Господь подобные речи! Он жив, но жизнь его есть подобие смерти: без движения и без языка. Иными словами, его хватил удар.
Стоило выслушивать весь этот поток элоквенции, дабы узнать то, что Оливеру и так было известно!
— Следует ли понимать, что его пользуют в лечебнице вашей обители?
— Пользуют, пользуют… Только пользы от этого не видно. Брат Этерскел, наш лекарь, уверяет, что при надлежащем уходе он сможет прожить еще достаточно долго, но надежды на то, что он встанет, — если только Господь Всемогущий не совершит чуда, — почти никакой. Впрочем, — библиотекарь слабо улыбнулся, — приор уже придумал, как обратить прискорбное сие событие на пользу монастырским нравам. Поскольку недавние происшествия требуют укрепления порядка и усиления наказаний, ужесточать же их до крайности приор считает неблаготворным, он наложил послушание на молодых новициев, провинившихся во время карнавала, по очереди нести службу при этом болящем. Убогий получит надлежащий уход, а послушники более чем зримо познакомятся с последствиями грехов и неправедной жизни.
— И заодно поучатся у лекаря, как достойно оказывать помощь больным, и, может быть, пойдут по стопам врачевателя, а не врачуемого…
— Да, да! Именно это я и хотел сказать! Вы все превосходно понимаете.
Когда Оливер рассказал Селии о параличе, в котором обречен пребывать Найтли, ответом ему было яростное:
— Пусть теперь на себе узнает, каково разуму быть пленником, не хозяином тела!
Его несколько смутила эта вспышка.
— Ты так его ненавидишь?
— Теперь уже нет, наверное. То, что случилось с ним, — и правда хуже проклятия. Несчастная его судьба… всегда была несчастной, не только ныне. Праведник из него получился такой же, как ученый, а ученый — такой же, как герой. Вечно он поступал неправильно и делал из этого неправильные выводы. А что в результате? Душонка, обремененная трупом. Кстати, это еще один пример его неправильных выводов. Я действительно не читала Эпиктета. Точно так же, как и Алиена. Эту фразу я вычитала у Марка Аврелия.
— Знаешь, на кого ты сейчас похожа? На лекарку, пытающуюся заговорить зубную боль.
— Да, — она рассеянно кивнула, — прости, что своими благоглупостями тебе мешаю… Ты из-за меня деньги взять у отца Маэля не забыл?
Столь странный переход мог удивить еще больше, но Оливер уже устал удивляться.
— Не забыл, как ни удивительно. Видимо, потому, что засунул кошелек в сумку до того, как он рассказал мне… о Найтли. Так и таскал. Вот он. — Оливер выложил кошелек на стол, но стягивавший его ветхий ремешок порвался, и монеты с глухим стуком покатились по столешнице.
Селия подняла выпавшую печатку отца Маэля и подкинула ее:
— Знак честности… Он, между прочим, не взял с тебя расписку в получении денег. Если бы дело было не в Карнионе, я бы сказала, что приор выделил большую сумму, а библиотекарь часть денег присвоил. Но он приложил этот камень, уже не помня смысла обычая… Красный, белый и черный… цвета
