деревне, куда «жених» не замедлил явиться, все началось сначала. «Я лично, конечно, доволен, что вижусь с нею, — писал Владимир Онуфриевич брату 28 июня 1868 года, — но дела наши идут совсем не блестящим образом, и я никак не могу добиться срока свадьбы. Мне бы и ей самой хотелось покончить все к сентябрю месяцу».
Впрочем, Владимир Онуфриевич никогда, кажется, не был так доволен и счастлив.
Сестры вставали в шесть утра, и он поднимался вместе с ними. Все трое отправлялись на речку купаться, потом пили чай и с восьми часов садились заниматься: Анюта писала в своей «башне» очередную повесть или комедию13, а Софа час или два учила «жениха» математике, после чего шли уроки физиологии и физики. Занятия длились без перерыва до двух часов. «Затем обедаем, бездельничаем, гуляем, купаемся и я езжу верхом», — сообщал Владимир Онуфриевич брату.
Чтобы окончательно сломить генеральское упорство, «жених» выставил последний довод. Заграничная командировка его брата заканчивалась. В сентябре Александр Онуфриевич приступал к чтению лекций в Казанском университете в качестве экстраординарного профессора. Поэтому свадьба должна состояться в конце августа или начале сентября — иначе брат, единственный близкий «жениху» человек, не сможет на ней присутствовать.
По всем представлениям «доброго старого времени» аргумент был весомым, и, видя, что расстроить свадьбу все равно не удастся, генерал назначил ее на 11 сентября.
Добившись своего, Владимир Онуфриевич поспешил уехать из Палибина, ибо в Петербурге у него скопилось множество дел.
Во-первых, он изрядно запустил издательство. Во-вторых, нужно было подыскать квартиру, так как стало ясно, что сразу после свадьбы уехать за границу им не удастся. А главное... Главное состояло в том, что чем ближе становился день свадьбы, тем больше беспокоила Софу судьба Анюты. «Обскакав» старшую сестру, она испытывала теперь перед ней некоторую виноватость. Отпустят ли ее в Петербург, было неясно: гораздо надежнее представлялось подыскать и ей подходящего «жениха». И потом, Софе очень важно было устроить судьбу еще двух девушек — своей кузины Жанны Евреиновой и Жанниной кузины Юлии Лермонтовой.
Будучи всего на год младше Анюты, Жанна давно и прочно сдружилась с нею. Она пыталась самостоятельно заниматься древними и новыми языками, историей, социологией, правом, политической экономией, но отец ее, комендант Петергофского дворца, велел дочери присутствовать чуть ли не на всех придворных балах и обедах, участвовать в торжествах и празднествах двора. Жанна жаловалась на скуку этих увеселений и на то, что они почти не оставляют времени для занятий. Ей как воздух нужна была свобода, которую мог принести только фиктивный брак.
Жанна, как и Анюта, привыкла свысока смотреть на «воробышка», и теперь, став официально невестой, Софа преисполнилась гордости от сознания, что может оказаться освободительницей старших сестер. Она ощущала себя чуть ли не центром всего женского движения и в мечтах своих «развивала» и «избавляла» многих девушек.
С Юлией Лермонтовой Софа даже не была знакома и знала о ней от Жанны.
Отец Юлии, троюродный брат поэта, генерал, начальник кадетского корпуса, был фигурой влиятельной в московском высшем обществе. А дочь его избегала общества, предпочитала уединение, много занималась естественными науками, особенно химией. Как же было Софе не попытаться устроить и ее судьбу!..
Словом, едва Владимир Онуфриевич вернулся в столицу, как «невеста» стала бомбардировать его письмами:
«Главный интерес теперь для нас, разумеется, в хороших людях или, как вы их называете, консервах», — повторяла она почти в каждом письме.
В августе Анюта с матерью отправилась в Петербург — шить невесте подвенечные наряды; Софе очень хотелось, чтобы к этому времени хоть один «консерв» был подыскан и Анюта могла бы с ним познакомиться.
В ответ Ковалевский сообщил о «двух докторах», чем несказанно обрадовал ее. Но оба кандидата почему-то отпали.
Сестры рассчитывали на Сеченова.
Зимой Иван Михайлович находился за границей, но теперь вернулся в Петербург. Состоя с Марией Александровной в гражданском браке, он формально оставался холостяком.
Конечно, объяснить Сеченову, какие на него виды, можно было лишь с согласия Марии Александровны. Но Мария Александровна, сочувствуя стремлениям сестер, держала себя так, будто от нее вовсе не зависит устройство Анютиной судьбы.
...Сеченов не одобрил проектов Софьи Васильевны, о которых ему рассказал Ковалевский. Иван Михайлович говорил, что в Гейдельбергский университет женщину не допустят и вообще все обстоит много сложнее, чем представляется ее наивной фантазии.
О том, как смотрит на вещи Иван Михайлович, Ковалевский поспешил сообщить в Палибино. Но Софу ничто не могло обескуражить.
«Мне кажется, что Сеченов каркает, как ворона, и только предсказывает нам всякие гадости просто из зависти, — писала она полушутливо жениху. — Пожалуйста, не верьте ему, мой хороший брат. Вы увидите, как хорошо это у нас все пойдет, и Марию Александровну еще к нам перетащим, а Сеченова женим на Анюте или на Лермонтовой или на другой, но от судьбы ему не уйти».
Венчание состоялось в Палибине не 11, а 15 сентября — по желанию Софы, захотевшей провести несколько лишних дней с приехавшими в деревню Анютой и Жанной Евреиновой. Главный виновник ускорения свадьбы — Александр Онуфриевич — не явился. Он увлекся исследованиями заинтересовавшего его вида червей и остался еще на месяц за границей, за что Владимир шутливо выразил ему «полнейшую свою ненависть», а Софа — легкий укор.
«Мы Вас очень, очень ждали к свадьбе, и мне очень жаль, что Вы изменили нам из-за червей», — приписала она к письму мужа.
В 12 часов дня 17 сентября 1868 года Софья Васильевна Ковалевская (отныне и навсегда — Ковалевская!) впервые приехала в Петербург «не в гости, а домой, для начала хорошей труженической жизни», о какой она мечтала долгие годы вместе с сестрой.
Огромную светлую квартиру из шести больших, с высокими потолками и огромными окнами комнат, заблаговременно снятую Владимиром Онуфриевичем, к приезду молодых тщательно убрала Мария Александровна Бокова. Войдя, Софа ахнула:
— Где моя темная маленькая гейдельбергская келья?
А на следующее утро госпожа Ковалевская, внутренне трепеща, отправилась в сопровождении мужа на лекцию Сеченова в Медико-хирургическую академию.
К счастью, все прошло хорошо: никто из начальственных лиц ее не заметил, студенты же делали вид, что появление в аудитории женщины их нисколько не удивляет. Они, как писала Софа сестре, «вели себя превосходно и не глазели».
С Сеченовым и Марией Александровной виделись почти ежедневно, и они настойчиво отговаривали Софу ехать в Гейдельберг. Иван Михайлович рассказывал о консервативных нравах тамошнего университета и предупреждал, что преодолеть их будет очень трудно или даже невозможно. Он, вероятно, предлагал Цюрих, где с успехом закончила курс Суслова, куда теперь по ее примеру собиралась- таки ехать Мария Александровна и где училось восемь русских женщин. Но Софа не желала расставаться со своей мечтой. Она ощущала себя Колумбом; ее не соблазняли пути, проложенные другими.
Вслед за Сеченовым и профессор Грубер согласился допустить Софу к лекциям и занятиям в анатомическом театре, но поставил условие: Ковалевская должна представить свидетельство о том, что посещает курсы акушерства. Таковы установленные начальством правила, пояснил Грубер, и он не намерен их нарушать. Софа опасалась, что ради свидетельства ей и вправду придется поступать на акушерские курсы, но Петр Иванович Боков помог достать «липу». Благодаря ему же Ковалевские раздобыли скелет,
