Мысль о том, что более организованные существа происходят от менее организованных вследствие эволюции, отвергалась Жоржем Кювье и не принималась в расчет подавляющим большинством ученых. Лишь очень немногие позволяли себе не соглашаться с Кювье, который слыл «законодателем естествознания».
Среди этих немногих выделялся Жан Батист Ламарк. Он настойчиво проповедовал эволюционную идею и пытался сформулировать основные законы эволюции. Однако предложенная им теория плохо согласовывалась с фактами и была очень далека от той строго научной теории, какую через полвека после него создал Чарлз Дарвин. Другой современник и соотечественник Кювье, Этьен Жоффруа Сент-Илер, отстаивал идею единства всего животного царства. Однако в острой полемике, вспыхнувшей между ними на заседаниях Академии наук в 1830 году, Жоффруа потерпел поражение. Веские, глубоко продуманные, подтвержденные неопровержимыми фактами аргументы Жоржа Кювье произвели сильное впечатление. Воззрения законодателя естествознания о катастрофах и неизменяемости видов утвердилось настолько, что стали чуть ли не обязательными для натуралистов того времени.
Владимир Ковалевский родился через десять лет после смерти Жоржа Кювье. И еще около тридцати лет прошло, прежде чем он отправился в Западную Европу за своей жар-птицей.
За эти четыре десятилетия наука об ископаемых ушла далеко вперед. В трудах последователей Кювье — француза А.Д. де Блэнвиля, профессора Московского университета Г.И.Фишера фон Вальдгейма и особенно француза А.Д'Орбиньи — она обрела свое название: палеонтология. Ученые многих стран старательно собирали ископаемые остатки и тщательно изучали их...
Но в каждой кости или раковине они старались углядеть что-нибудь особенное, отличное от уже известных форм. Изощренная детальность описаний, по меткому замечанию академика Борисяка, «стала своего рода спортом в палеонтологической литературе».
Нельзя сказать, чтобы вся эта кропотливая работа была вовсе лишена смысла и значения. Как раз напротив! Ученые с большой точностью выяснили, какие именно виды организмов приурочены к тем или другим геологическим слоям. А если так, то появился надежный метод точной геологической датировки. Возникла стратиграфия — наука, определяющая геологическую хронологию. А вместе с нею более осмысленными стали поиски полезных ископаемых.
Но эти бесспорные достижения постепенно привели к тому, что палеонтология превратилась как бы в служанку геологии. Ценность палеонтологических исследований стала определяться только тем прикладным значением, какое они имели для геологической датировки. Вопросы, связанные с всесторонним познанием жизненных явлений, постепенно сошли с повестки дня палеонтологов.
Между тем Кювье рассматривал палеонтологию как отрасль биологии. Он даже не считал нужным выделять ее в самостоятельную науку, ибо полагал, что лишь применяет методы сравнительной анатомии к ископаемым остаткам.
Таким образом, главное содержание научного наследия Кювье не было освоено его последователями, и они занялись скрупулезными подсчетами, полагая, что тем самым «развивают» учение. Наиболее влиятельный из них, Д'Орбиньи, тщательно обработав данные по восемнадцати тысячам видов, насчитал двадцать семь катастроф, потрясавших в разные времена несчастную нашу планету. И внес осторожную поправку в воззрения великого маэстро: отклонил гипотезу переселений на том основании, что всевышний мог создавать новые виды вовсе из ничего, особым творческим актом.
Получалось, что, создав Землю и населив ее различными существами, господь бог какое-то время забавлялся их жизнью. Но однообразие надоедало, и он устраивал вселенскую катастрофу, чтобы затем обезжизненную Землю населить новыми тварями. И так двадцать семь раз! Дальше идти было некуда. Оставалось ждать очередного светопреставления.
Книга Дарвина «Происхождение видов», словно внезапная катастрофа, потрясла мир науки. Приверженцы нового учения — а их становилось с каждым годом все больше — кинулись перестраивать разные области естествознания.
Эрнст Геккель, на кафедре которого Владимир Ковалевский будет заниматься целый семестр, смело насаждал генеалогические древа, пытаясь наметить родственные связи между различными группами организмов. Не кто иной, как брат Владимира Ковалевского, завоевал громкое имя в науке, доказав родство между позвоночными и беспозвоночными животными и основав вместе с Мечниковым эволюционную сравнительную эмбриологию.
Однако все эти преобразования почти не затронули палеонтологии. И хотя со времен выхода в свет книги Дарвина прошло больше десяти лет, Владимир Ковалевский вынужден был во «Введении» к магистерской диссертации не без иронии отметить, что американский ученый Дана в своих трудах подробно повествует о том, как в течение одного только третичного периода «все население Земли семь или восемь раз вымирало и создавалось вновь, причем между последующими этажами не было будто бы ни одной общей формы». Не приводя фамилий других ученых, придерживавшихся таких же взглядов, Ковалевский подчеркивал, что «имя их решительно легион» и что «под такими-то научными идеями совершилось все развитие палеонтологии». Ученые даже не стремились к тому, что изумляло в работах Кювье: к воссозданию облика изучаемых животных. Выяснив особенности зуба, какой-нибудь кости или раковины, они давали новому виду название, после чего, как вскоре отметит Ковалевский, форма «утрачивала всякий интерес». Наука об ископаемых, которая благодаря гению Жоржа Кювье вызвала к жизни исчезнувшие миры, успела превратиться в унылое кладбище окаменелостей.
Глава восьмая
Европейский калейдоскоп
Гейдельберг, как и предполагал Сеченов, встретил Софью Васильевну с настороженным недоверием.
Знаменитый Кирхгоф, маленький, хромоногий, но еще очень живой старичок (впрочем, стариком он лишь показался Софе: ему было только 45 лет), впервые столкнулся с непостижимым для него желанием женщины изучать физику. Не скрывая изумленного любопытства, он рассматривал худенькую, круглолицую, сильно смущавшуюся просительницу и видел, как беспокойные искры то разгораются в ее темных глазах, то гаснут во влаге, готовой двумя ручьями заструиться по пылающим щекам. Профессор никак не мог взять в толк, что юная особа, совсем еще девочка, приехала из далекой России только затем, чтобы слушать его лекции, и в конце концов выпроводил ее, сославшись на высшее начальство университета.
Внутренне трепеща, Софа направилась к проректору-профессору Коппу. Но того ее появление изумило еще больше.
— Пусть каждый профессор поступает по своему усмотрению, — таков был его ответ.
Не зная, что делать дальше, Софа опять поплелась к Кирхгофу и, сгорая от стыда за свое немецкое произношение, сбивчиво передала уклончивое «решение» проректора. Слушая ее, профессор растерянно протирал очки, теребил густую, с проседью бороду, помаргивал ставшими без очков невыразительными глазами... Воцарилось неловкое молчание, и, пока оно длилось, Софа готова была провалиться сквозь землю. Но наконец профессор, словно бы спохватившись, засуетился и стал уверять, что очень рад и прочее, однако ему необходимо самому поговорить с Коппом.
А на следующий день проректору пришла в голову счастливая мысль учредить особую комиссию для рассмотрения «дела» госпожи Ковалевской.
Время, таким образом, шло, и неизвестность страшно угнетала Софу.
Правда, она готовилась к худшему и еще в Петербурге «боялась надеяться» на Гейдельберг. Даже первую остановку Ковалевские сделали в Вене, где Софа заручилась согласием профессора физики Ланге допустить ее к слушанию лекций, так что ей было куда отступать. Поэтому в Гейдельберг она приехала только с сестрой: Владимир остался в Вене, чтобы не ездить зря, если Софе придется вернуться.
Однако в Вене не было крупных математиков, да и внутренне Софа настолько сроднилась с
