Толпа любопытных, собравшихся поглядеть на Черного Всадника, постепенно расходилась. На площадке возобновились игры и состязания. Многие, оглядываясь, следили восхищенным взглядом за черным скакуном, стоявшим на лугу под деревьями. Крестьяне с присущей им чуткостью оставили всадника в обществе молодого хозяина, который, выполняя данное им обещание, повел его представляться дамам.
Уолтер остановился с всадником в нескольких шагах от Марион. Она стояла отвернувшись, как если бы не видела, кто подошел. Но сердце ее чувствовало, что он здесь, рядом. И она слышала перешептывания окружающих. Она не решалась повернуться к нему. Ей страшно было встретить его взгляд: а вдруг она прочтет в нем презрение?
Но наконец больше уже нельзя было делать вид, что она не замечает его. Она подняла глаза, и взгляд ее остановился, но не на его лице, а выше — на полях его шляпы, где, резко выделяясь на черном бархате, красовалась белая перчатка. Какое счастье! Никакие слова не сказали бы ей яснее то, что она
Глава 16. ЛЮБОВНЫЙ ДАР
Перчатка, лента или прядь волос — в те времена у кавалеров было принято носить на шляпах такого рода украшения. Это было свидетельством того, что обладатель сего дара пользуется благосклонностью дамы своего сердца. У многих молодых людей, среди собравшихся здесь, шляпы были украшены подобными сувенирами. Поэтому никто не обратил внимания на перчатку, красовавшуюся на шляпе Генри Голтспера, за исключением тех, для кого это представляло особый интерес.
Их было двое — интересовавшихся этим, хотя и по разным причинам: Марион Уэд и Лора Лавлейс. Марион, узнав свою перчатку, очень обрадовалась: но через минуту ее охватил страх. Почему? Да потому, что она боялась, как бы ее не узнал кто-то другой. Лора, увидев эту перчатку, удивилась. Но почему, собственно? Да потому, что она ее узнала, узнала с первого взгляда. Это была перчатка ее кузины.
Вот этого-то и боялась Марион. Не того, что ее перчатку может узнать кто-то из посторонних, и даже не того, что ее может узнать отец; она знала, что ее отец занят гораздо более серьезными вещами и не способен заметить перчатку или отличить ее от других. Но вот кузина — это совсем другое дело: она-то как раз хорошо разбирается во всяких таких пустяках и, конечно, заметит.
Страхи Марион оправдались. По глазам Лоры она сразу догадалась, что эта предательская улика — перчатка — сильно взволновала ее.
— Это твоя, Марион? — прошептала она, указывая на шляпу всадника и глядя на кузину не столько вопросительным, сколько испуганным взглядом.
— Моя? Что ты, Лора! Эта черная шляпа с перьями? Подумай, что ты говоришь!
— Ах, Марион, ты смеешься надо мной! Видишь, там, под перьями, — ну, что это по-твоему, скажи?
— Кажется, что-то вроде дамской перчатки, не правда ли?
— Да, Марион, это перчатка.
— Да-да, так оно и есть! По-видимому, у этого незнакомца есть возлюбленная. Кто бы это мог подумать!
— Это твоя перчатка, сестричка!
— Моя? Моя перчатка? Ты шутишь, милочка!
— Это ты шутишь, Марион. Разве ты не говорила мне, что потеряла перчатку?
— Да, верно, потеряла. Я обронила ее где-то — не знаю где.
— Так, значит, этот незнакомец поднял ее, — сказала Лора, многозначительно подчеркивая последние слова.
— Ну что ты, милая Лора! Нет, ты в самом деле думаешь, что это моя перчатка?
— О, Марион, Марион, ты знаешь, что это твоя! — В голосе Лоры слышался упрек.
— А может быть, ты ошибаешься, — уклончиво возразила Марион. — Дай-ка я посмотрю хорошенько! Д-да… Честное слово, Лора, ты, кажется, права. Очень похожа на мою перчатку, на ту самую, что я потеряла, когда ездила на охоту с соколом; он еще тогда искогтил мне всю руку до крови, потому что она была без перчатки. Да, в самом деле удивительно похожа на мою!
— Так похожа, что это и есть твоя.
— Но тогда как же она к нему попала? — явно недоумевая, промолвила Марион.
— Вот именно — как? — переспросила Лора.
— Может быть, он нашел ее в лесу?
— Тогда это просто неслыханная дерзость с его стороны, что он носит ее на своей шляпе.
— Да, в самом деле…
— Подумай, если кто-нибудь узнает, что это твоя перчатка! Представь себе, если дядя узнает…
— Ну, этого можно не опасаться, — перебила ее Марион. — Я надевала эти перчатки всего только два раза. Ты одна только и видела их у меня на руках. Папа даже и не знает о них. Ты ведь не скажешь ему, Лора?
— А почему я не должна говорить ему?
— Да потому что… это может привести к неприятностям. Может быть, этот незнакомец даже и понятия не имеет, чья это перчатка. Просто поднял ее где-нибудь на дороге и нацепил себе на шляпу — ну, взбрела ему такая фантазия! Или, может быть, ему захотелось почваниться. Я слышала, что многие носят эти сувениры просто так. Пусть себе носит, если ему это нравится. Не все ли мне равно, лишь бы он не знал, кому принадлежит эта перчатка! Прошу тебя, пожалуйста, не говори об этом никому. А то, если узнает отец или Уолтер… Ах, ты не знаешь Уолтера! Как он ни молод, он не задумается вызвать его на поединок. А я не сомневаюсь, что этот Черный Всадник — очень опасный противник.
— Ах, Марион, нет, я никому не скажу! — вскричала Лора, которая пришла в ужас даже от одной мысли, что такая вещь может случиться. — И ты тоже не говори никому, умоляю тебя! Пусть носит себе эту перчатку, хоть это и бесчестно с его стороны. Какое мне до этого дело, лишь бы это не коснулось тебя!
— Ну, на этот счет можно не опасаться, — уверенно сказала Марион, очень довольная тем, что ей так легко удалось выпутаться.
В эту минуту разговор, который вели между собой шепотом кузины, был прерван Уолтером, подошедшим к ним вместе с Черным Всадником. Юный Уолтер сдержал свое обещание и представил Генри Голтспера всем дамам по очереди, причем сделал это с истинно придворной грацией.
Быть представленным, когда все взоры устремлены на тебя с любопытством, и не проявить ни малейшего смущения, — это требует большой выдержки. Но то же невозмутимое хладнокровие, которое обнаружил всадник при встрече с Гартом и его сообщниками, он сохранил и теперь, при встрече с более учтивыми, но, быть может, более опасными противниками.
Его ничуть не смущали лукавые взгляды, и, знакомясь с этим изысканным обществом, он держал себя с той непринужденной простотой, которая свидетельствует о подлинном благородстве.
И только когда его наконец представили Марион Уэд, — как ни странно, она оказалась последней в этой церемонии, — только тогда мог бы внимательный наблюдатель заметить некоторое отступление от этой обычной светской условности. В беглом обмене взглядами он мог бы уловить нечто большее, чем пустую учтивость. Но взгляды эти встретились и разошлись так мгновенно, что их вряд ли успел кто-нибудь заметить. Вряд ли кто-нибудь мог подозревать, что Марион Уэд и Генри Голтспер уже встречались раньше, — а они встречались не раз и не раз глядели друг другу в глаза, и глаза их успели сказать многое, хотя они до сих пор не обменялись друг с другом ни одним словом.
Как жаждала Марион Уэд услышать этот голос, который сейчас звучал так мягко и сердечно, лаская ее слух, словно чарующая музыка! Но он не говорил с ней на языке любви. Это было невозможно: на них были устремлены десятки внимательных глаз, и все настороженно ловили каждое слово, слетавшее с их уст. Они не могли позволить себе даже намека на то чувство, в котором им так хотелось открыться друг другу. Такой вынужденный разговор вряд ли доставляет радость влюбленным, он тяготит и утомляет их. Поэтому они не огорчились, когда возгласы и движение в толпе положили конец их обоюдному замешательству.
