— Мне крайне прискорбно, сэр Мармадьюк, но полученные мной предписания чрезвычайно строги.
— Неужели мне не дадут проститься с детьми? Ведь мне, быть может, уже не придется увидеться с ними!
— Не говорите так, сэр! — с сочувственным видом проникновенно сказал Скэрти. — Это, наверно, недоразумение. Кто-нибудь из ваших врагов оговорил вас перед королем. Будем надеяться, что все кончится благополучно! Я сочувствую вам всей душой, но я получил секретное распоряжение: после того как вам будет прочитан приказ об аресте, не разрешать вам общаться ни с кем из ваших друзей и родных, иначе как в моем присутствии.
— Что ж, мы простимся в вашем присутствии. Можно мне позвать детей сюда?
— Конечно, конечно, сэр Мармадьюк! О Боже, какая тяжкая обязанность быть свидетелем столь горестной сцены!
На этот раз Скэрти сказал правду. Прощание сэра Мармадьюка с детьми было поистине тягостной сценой, которая не поддается описанию.
Спустя час сэр Мармадьюк под конвоем отряда кирасиров выехал из Бэлстрод Парка по дороге в Лондон, в знаменитую тюрьму для политических преступников, пользующуюся широкой, или, вернее сказать, позорной славой, — в Тауэр.
Глава 58. СУД
Не прошло и недели, как сэр Мармадьюк предстал перед «Звездной палатой» — этим страшным судилищем, которое долгие годы внушало ужас — не преступникам, а невинным людям.
Когда обвинитель является в то же время и судьей, можно не сомневаться, что подсудимый будет признан виновным. В деле сэра Мармадьюка обвинителем был сам король. «Звездная палата» была только маской для самовластия монарха, которая позволяла ему уклоняться от ответственности за любой произвол.
Суд был не более и не менее чем фарс, подобный фарсам, разыгрывавшимся конклавом святейшей инквизиции. Высший королевский суд ничем не отличался от этого священного трибунала; но хотя и в том и в другом случае судебная процедура носила характер фарса, последнее действие этого фарса слишком часто оказывалось трагедией.
Суд над сэром Мармадьюком, как большинство судов того времени, был жестоким издевательством над справедливостью; это была пустая формальность, жалкая видимость соблюдения законности, сохранившейся только в конституции. Двор уже заранее осудил сэра Мармадьюка. «Звездной палате» оставалось только утвердить приговор, что и было сделано без промедления, и на этот раз, во избежание огласки, без всякой торжественности.
Подсудимому было предъявлено обвинение в измене королевской власти и в злоумышлении против короля. Обвинение было доказано, и подсудимый был приговорен к смертной казни, установленной для государственных преступников,
— к отсечению головы на плахе.
Сэру Мармадьюку не дали даже очной ставки ни с одним из свидетелей, и он не знал, кто давал показания против него. Но главное обвинение — участие в тайном собрании в Каменной Балке — не оставляло ни малейших сомнений в том, что одним из этих свидетелей, который, быть может, даже и подстроил все дело, был капитан Скэрти.
Во время следствия сэр Мармадьюк пребывал в полном неведении, какие обвинения и улики выдвигаются против него. Ему не позволили даже взять адвоката, и задолго до того, как был вынесен приговор, уже стало ясно, чем кончится для него этот суд. И когда председатель беззаконного судилища огласил смертный приговор, для сэра Мармадьюка это не было неожиданным ударом.
Но каким жестоким ударом явилось это для двух любящих сердец, когда Уолтер, присутствовавший на суде, вернулся домой, убитый горем, и сообщил печальное известие обитателям усадьбы, которой вскоре предстояло лишиться хозяина!
Никогда еще вероломная натура Ричарда Скэрти не проявляла себя так бесстыдно, как в этот тяжелый час.
Дети его жертвы почти поверили в его дружеские чувства — он выражал такое искреннее участие, так горячо старался утешить их, что Уолтер и Лора не допускали и мысли, что он может быть способным на предательство; даже Марион поколебалась в своих подозрениях, которые ей до сих пор внушал этот человек.
Если бы у сэра Мармадьюка была возможность общаться с детьми, этого не могло бы произойти. Но он был лишен этой возможности. С момента его ареста Скэрти принял все меры, чтобы помешать этому. Прощание происходило в присутствии Скэрти. В тюрьме сэр Мармадьюк был совершенно отрезан от мира. После суда Уолтеру разрешили увидеться с отцом на несколько минут, но свидание происходило в присутствии тюремщиков и тайных агентов.
Сэр Мармадьюк не мог поделиться с сыном своими подозрениями относительно Скэрти и предостеречь его от этого человека, который, притворяясь другом его детей, был не только их врагом, но шпионом и доносчиком, погубившим их отца.
Ни Уолтер, ни Лора, ни Марион не подозревали об этом. Им не пришло в голову поинтересоваться, почему Скэрти внезапно исчез из усадьбы и не появлялся в течение двух дней — как раз когда происходил суд. Разве они могли подозревать, что этот вероломный негодяй, искусно прикидывавшийся другом, тайно присутствовал в эти дни на суде в «Звездной палате» в качестве добровольного свидетеля и давал против обвиняемого показания, которые привели к его осуждению…
Наутро после того, как страшный приговор стал известен в усадьбе Бэлстрод, Марион, убитая обрушившимся на нее двойным горем, сидела у себя в комнате.
У испанцев есть пословица: «Гвоздь гвоздем выбивают», которая этим прозаическим образом утверждает, что в сердце не могут ужиться одновременно два горя — одно вытесняет другое.
Эта пословица справедлива, однако не во всех случаях жизни.
Марион, сраженная страшным известием о тяжкой участи, ожидавшей ее отца, и о грозившей ей горькой утрате, не могла забыть о другой невосполнимой утрате, которая разбила ее сердце и погрузила в беспросветный мрак.
Мысли, одна черней другой, лихорадочно проносились в ее сознании, и если муки разбитого сердца вытесняли на минуту боль и страх за отца, — и то и другое разрывало ей душу и повергало ее в бездну отчаяния.
Марион была не одна; с ней были Лора и Уолтер. Они вместе провели бессонную ночь, и по их бледным лицам и покрасневшим глазам видно было, что они провели ее в слезах.
Всю ночь, не смыкая глаз, они пытались придумать, нельзя ли что-нибудь предпринять, чтобы попытаться спасти отца. Но все, что ни приходило им в голову, казалось недейственным.
Наконец Марион вызвалась поехать в Лондон и броситься в ноги королеве.
— Боюсь, что это будет бесполезно, — сказал Уолтер. — Я был у нее. Я пал перед ней на колени, уверял ее, что отец невинен, молил ее, обливаясь слезами, но ее ничего не трогало. Я никогда не видел ее такой разгневанной! Чего я только не наслушался от нее! Она обозвала меня подлым щенком, отродьем изменника и злодея, а Джермин и Голланд и другие молодые придворные из ее свиты смеялись надо мной. Я не посмел обратиться к королю. Ах, милая сестра, боюсь, что ты ничего не добьешься во дворце! Помочь нам может только один человек, потому что он свой в этой придворной клике. Ты знаешь, о ком я говорю, Марион?
— О капитане Скэрти?
— Да.
— Да, это правда, — подхватила Лора. — Помните, он несколько раз намекал, что у него будет возможность что-то сделать. Я готова упасть перед ним на колени и умолять его! Но ты знаешь, Марион,
