выхватив из-за пояса нож, пригрозил убить первого, кто тронет меня.
— Назад! — закричал он. — Назад! Вы низкие люди! Никто не тронет мальчика, не убив сначала меня. Весьма возможно, что съедят его первого, но умрут-то прежде него другие!
Вдруг я заметил, что выражение лица Бена изменилось. Он махнул рукой в знак того, что хочет сделать одно предложение, и ему удалось добиться молчания.
— Друзья, — сказал он, — в нашем тяжелом положении нам нельзя ссориться!
Голос Бена стал почти умоляющим. Было очевидно, что он придумал какой-то компромисс, поскольку было неблагоразумно продолжать борьбу, которую он объявил.
— Смерть — ужасная вещь, — продолжал Бен, — но я не могу не согласиться, что один из нас должен быть принесен в жертву для спасения других. Это лучше, чем погибать всем. Но вы знаете, что обычай требует в таком случае, чтобы лицо, которое должно умереть, было бы избрано по жребию.
— Мы не хотим знать этого обычая, — крикнуло несколько голосов.
— Ну, если все вы такого мнения, — продолжал Бен, не меняя тона, — и если юнгу должны съесть первым, я не нахожу нужным сопротивляться… Я согласен с вами и не защищаю его.
Слова эти поразили меня, и я поднял глаза на Бена. Неужели он отдаст меня этим бессердечным людям? Он не обратил на меня никакого внимания, продолжая смотреть на матросов, и мне показалось, что он хочет еще что-то им сказать.
— Но, — проговорил он после минутного молчания, — с условием…
— С каким? — нетерпеливо крикнуло несколько голосов.
— С небольшим, — ответил Бен. — Я прошу вас оставить ему жизнь до завтрашнего утра. Если с восходом солнца мы не увидим паруса, вы можете поступить с ним по вашему желанию. Вы поступите справедливо, доставив ему это единственное средство спасения; если же вы не согласны на это, — прибавил он, переходя в прежнее наступательное положение, — я буду биться с вами до последнего издыхания и повторяю вам, если он и будет съеден первым, то не он во всяком случае первым умрет!
Слова Бена произвели ожидаемое им действие. Как ни были грубы эти люди без сердца, они не могли не согласиться, что требование такого рода вполне справедливо, хотя я думаю, что на них больше всего повлияла решимость Бена, с которой он размахивал перед их глазами сверкающим лезвием своего ножа. Какова, впрочем, была причина, побудившая их принять это предложение Бена, безразлично, но спустя минуту матросы, которые приблизились к нам, чтобы схватить меня, удалились с мрачным видом и улеглись на прежнее место.
XXXVIII
Трудно описать волнение, охватившее меня. Я избежал лишь немедленной казни, которая была отложена, но моя смерть была делом решенным. Встретить какое-нибудь судно было так мало шансов, что мне не оставалось ни малейшего проблеска надежды.
Все старания Бена были бесполезны. Наступит день, и так как было ясно, что мы не встретим судна, то моему другу придется сдержать слово, данное моим палачам. Я испытывал то же чувство, какое испытывает приговоренный к казни, час исполнения которой ему известен, с той разницей, что я не знал за собой никакого преступления и умирал невинным.
Вы поймете, конечно, что я не мог сомкнуть глаз. Да и кто может спать, зная ужасную судьбу, ожидающую его при пробуждении? С каким горем думал я о своей семье и своих друзьях в Англии, которых я не увижу больше! Как упрекал я себя за то, что ради страсти к морю ушел из родительского дома!
Завтра утром, когда взойдет солнце, меня зарежут, не дав возможности защитить себя, и смерть моя останется неизвестной. Мои палачи, надо полагать, ненадолго переживут меня, а те из них, которым удастся, быть может, спастись, никому не откроют тайны моей трагической судьбы. Никто не услышит обо мне; все те, кого я люблю, не будут знать о моей печальной участи. Так, впрочем, лучше… Но какая ужасная судьба!
Мы с Беном Брасом по-прежнему оставались на нашем маленьком плоту. Мы лежали так близко друг к другу, что соприкасались плечами. Он мог шепнуть мне на ухо все, что хотел, и никто не услышал бы его. Но он был погружен в какие-то глубокие размышления и не хотел, по-видимому, нарушать молчания, а потому и я не говорил с ним.
Наступила ночь, обещающая быть очень темной. К вечеру на горизонте показались густые тучи, и хотя море было еще спокойно, видно было, что оно скоро изменится. После захода солнца тучи эти поднялись выше, заволокли небосклон и луну таким густым покровом, что она совершенно скрылась с наших глаз. Море больше не искрилось, как в предыдущие ночи; тучи, отражаясь в нем, придавали ему мрачный оттенок, вполне гармонирующий с моими печальными мыслями.
Я указал Бену на перемену, совершившуюся в атмосфере, и сказал, что нахожу ночь слишком темной.
— Тем лучше, малыш! — кратко ответил он мне и снова погрузился в прежнее молчание.
Я долго ломал себе голову над его ответом.
«Тем лучше! — повторял я про себя. — Что он хотел этим сказать? Что хорошего может означать такая темнота? Какую пользу может он извлечь из нее? Мрак не может привлечь к нам суда, солнце взойдет, и я должен буду умереть. Что значат эти слова Бена Браса и почему он так ответил мне? Не с намерением ли ободрить меня, вселить в меня надежду?.. С той минуты, когда он добился отсрочки для меня, он не сказал мне ни единого слова. К чему?.. Он не мог ни утешить меня, ни облегчить моих страданий, а между тем он сказал; „тем лучше“.
Я уже был готов спросить Бена, что он имел в виду, но в ту минуту, когда я хотел обратиться к нему, он отвернулся, и я не мог больше говорить с ним так, чтобы никто не слышал нас. Благоразумнее всего было молчать, и я решил подождать более благоприятной минуты, чтобы спросить его о том, чего я не понимал.
Темнота стала до того непроницаемой, что я с трудом видел своего друга, находившегося возле меня. Даже большой плот казался какой-то бесформенной массой; белый парус смутно выделялся на черном фоне неба. Несмотря, однако, на эту темноту, мне показалось, что я вижу нож в руках Бена Браса. Но каково было его намерение?
Вдруг мне пришло в голову, что он что-то подозревает, что не доверяет моим палачам и боится, что они не захотят ждать утра для исполнения своего гнусного замысла. Опасаясь нападения с их стороны, он расположился между ними и мной таким образом, чтобы можно было защитить меня в случае необходимости.
Как я уже говорил раньше, мы с Беном лежали на тех же досках, на которых находились в момент отплытия от «Пандоры». Они были привязаны к большому плоту сзади, и когда ветер гнал его, мы плыли позади. Бен повернулся лицом в сторону матросов. Мне показалось, что он не лежит, а сидит на корточках и что-то ищет. Как бы там ни было, но пробраться ко мне нельзя было, не переступив через его тело, и я предположил, что с этим намерением он и принял такое положение.
Усиливалась не только темнота, вместе с ней усиливался и ветер. Плот быстро скользил по морю, и по шуму, производимому им, можно было судить о скорости его хода. Погруженный в какое-то оцепенение, я прислушивался к этому однообразному шуму, который мешал мне думать. Внезапно я был поражен одним обстоятельством, которое сразу вывело меня из моего состояния — плеск воды становился глуше, а шум все тише и тише и, наконец, совершенно прекратился. Я предположил, что упал парус, так как ветер продолжался, а плот, между тем, больше не двигался.
Я с удвоенным вниманием стал прислушиваться и, к великому своему удивлению, услышал шум, производимый плотом, но только в отдалении. Я хотел спросить Бена о причине такого явления, когда по морю пронесся бешеный крик, а за ним смешанный гул раздраженных голосов.
— Спасены! — вскрикнул я, вскакивая от волнения. — Спасены! К нам приближается судно, не правда ли?
— Да, мы спасены, малыш, но только от этих негодяев! — ответил мне голос Бена Браса. — Ветер угнал их от нас и пока он дует, нам нечего их бояться.
