лицом, я прикреплял скотчем карандашный рисунок, на котором полуобнаженная девица висела над пропастью, держась за веревку, и лицо ее выражало одновременно отчаянный ужас и небесное наслаждение. Кстати сказать, я достиг немалого мастерства в создании такого рода картинок, чувственных и возбуждающих. Художественный процесс, помнится, сопровождался интересными и нравившимися мне выделениями прозрачной тягучей жидкости, которая, засыхая, оставляла на внутренней стороне трусов как будто тоненькую блестящую слюдку.
Вскоре, однако, эти манипуляции с турником и шкафом пришлось оставить, поскольку они стали завершаться пульсирующими мутноватыми излияниями, хотя и приятными в самый их момент, но весьма неудобными и досадливыми после: из-за возникающего чувства мокроты и неопрятности. К тому времени я уже знал их подлинное предназначение.
Лист X
Периоду ранней юности принято приписывать чистую и безгрешную первую любовь. Было и у меня что-то подобное, и девочка Настя, которая, если посмотреть теперешним взглядом, принципиально ничем не отличалась от остальных моих одноклассниц, казалась мне существом неземным. Тем не менее, свои мечты о ней я не могу назвать такими уж безгрешными и невинными, хотя они и были окрашены нежнейшими чувствами.
Только сейчас я вполне сознаю, насколько ее присутствие где-то поблизости мирило меня с пресным школьным бытом и наполняло мою жизнь неясным, но радостным смыслом. Ради Насти, в общем-то, спешил я по утрам в школу, ради нее старательно расчесывал волосы, чистил щеткой брюки, ради нее тянул руку, вызываясь к доске. Иной раз я целый урок занимался тем, что с замиранием сердца пытался поймать ее взгляд. И если это удавалось, я, словно обжегшись ее красотой, тотчас отводил глаза. Зато весь день после этого чувствовал себя окрыленным. Мое обожание распространялось и на окружающие ее предметы – карандаш, портфель, оброненную заколку, как будто на них лежал драгоценный отблеск милого существа. Бывало, специально замешкавшись в классе после уроков и оставшись наконец один, я с умилением проводил ладонью по крышке ее парты, присаживался осторожно не сидение, на котором несколько минут назад сидела она, или даже, предупредительно взглянув на дверь, касался щекой его желтой лаковой поверхности.
Настя казалась мне недосягаемой, как те божественные женщины с репродукций в энциклопедии. В своих безумных мечтах я видел себя карабкающимся по отвесным склонам к вершине высоченной, увитой облаками скалы, на которой стоит она, маленькая Сикстинская мадонна, воплощенная чистота и совершенство. Вот я уже почти рядом, но камни обрушиваются подо мной, и я повисаю, из последних сил цепляясь израненными пальцами за выступ. Я гибну в нескольких метрах от нее, у нее на глазах, и единственное, что она может для меня сделать… и она это делает – снимает свои трусики и царственным жестом бросает мне. Прямо на мое лицо. Разжав пальцы, я устремляюсь в пропасть, в ад, целуя легкую чуть теплую ткань. Смерть? Плевать! Такая смерть стоит десяти жизней!
Если в квартире в этот час никого не было, я бросался к шкафу и повисал на нем, будто на кромке уступа той умозрительной скалы, и тянулся вверх, туда, где стояла воображаемая Настя. Но не в ее власти оказывались мое тело и разум – они оказывались в безвольном, безропотном, в добровольном подчинении у одного маленького органа, сладостно ноющего, стремящегося достичь, коснуться великого океана блаженства. Однако и сам он находился в чужой власти – в безграничной власти лукавого монстра, изощренно, мучительно, нежно ласкающего, бередящего его изнутри, ласкающего все тело, каждая клеточка которого готова была умереть ради этих ласк, умереть через минуту, но только бы сейчас, именно сейчас эти ласки продолжались. И они нарастали… И тело отвечало на них первым радостным содроганием… пауза…и томление, похожее на тончайший стон. И снова содрогание… И вот оно! – сладчайшая вспышка неземного восторга, конвульсии, и в долгой звенящей ноте – торжествующий победный вопль дьявола, с хохотом уносящегося в пропасть, в преисподнюю, над которой я висел (или скрывающегося в темном уголке моего мозга). А мое покинутое им, истекающее грешной влагой, оглушенное тело медленно сползало на пол и медленно приходило в себя. И медленно возвращалось, словно после гипнотического сна, смущенное сознание…
В других, более «приземленных» фантазиях я становился невидимкой и проникал вслед за Настей в ее квартиру, в ее комнату. Точнее любой кинокамеры я запечатлевал, впитывал всякое ее движение, всякое выражение лица. Я мог беспрепятственно следить, как она раздевается перед сном, как смотрится в зеркало, расчесывает волосы, поворачивается боком и улыбается себе из-за плеча, как укладывается в постель. Я бы сидел, незримый, у ее кровати целую ночь, касался губами ее спящей руки, ее безмолвных губ, ресниц и шептал бы ей все те слова, что я давно отобрал для нее в обширном языковом разноцветье.
В отношении других девчонок из класса мои эротические вымыслы отличались гораздо большей дерзостью и непристойностью. Например, я воображал себя маленьким человечком, наподобие Гулливера в стране великанов (вернее, великанш), или и того меньше – настолько маленьким, чтобы целиком погрузиться в теплый, мягко меня обволакивающий, чувствительный и скользкий грот. Причем его владелице моя возня, мои скользящие движения доставят редчайшее удовольствие, так что она станет меня к этому подталкивать, будет оберегать и никому не показывать. Разве что уступит на денек ближайшей подруге…
Или уж совсем грубый вариант: я и еще двое или трое моих компаньонов входим в класс с автоматами, пристреливаем учителя, всех мальчишек загоняем в угол, а девчонок выстраиваем шеренгой и заставляем раздеться (Насти среди них, разумеется, нет, она в этот день заболела и осталась дома).
Да и какая только дьявольщина не лезла в мою зачумленную голову! Странно, что при этом я умудрялся неплохо учиться…
Лист XI
Однако даже самый блистательный вымысел наверняка бледнеет перед реальной близостью с реальной женщиной. Так думалось мне, пока в восьмом классе я не предпринял решительную попытку достичь такой близости.
Это была крупная пышноволосая шатенка из параллельного восьмого «Г». Своим ростом и выпуклыми, несколько тяжеловатыми формами зрелой женщины она значительно превосходила своих сверстниц. Пухлые губы, которые она постоянно покусывала, были ярко-пунцовыми и, казалось, изнывали по поцелуям. Немного портили ее рассеянные по лицу угри (как узналось, они присутствовали и на спине). Имя ее было Эмма, но все почему-то звали ее Дупой.
Соблазняли мы Дупу вдвоем с моим соседом по парте Толиком, парнем беспечным и раскованным в отношениях с девчонками. Мы угостили Эмму вином, повели на танцы, где по очереди с ней танцевали, настырно целуя в шею, и в итоге очутились все трое в квартире у Толика, родители которого уехали на выходные за город. Включен был на всю громкость магнитофон, мы продолжали залихватски пританцовывать вокруг разомлевшей подруги; кружили, похватывали ее со всех сторон и в конце концов завалили на широкое супружеское ложе Толиных родителей. Как только это произошло, мы оба, не теряя ни секунды и не давая гостье опомниться, дружно и согласованно принялись расстегивать пуговицы ее кофточки. Особенно долго пришлось возиться с лифчиком. Наконец, справившись с задачей, мы, словно два молочных брата, припали с двух сторон к ее тугим и высоким грудным холмам. (Помню, меня изумили огромные пигментные кружки вокруг сосков; таких даже у фотомоделей на журнальных обложках не увидишь!) Между тем, каждый со своего боку продолжал энергично расправляться с оставшимися пуговицами, пуговичками и молниями, целеустремленно добираясь до вожделенного места.
Грудь Эммы порывисто вздымалась, губы отдували спутавшиеся волосы и что-то бормотали, но из-за грохота музыки слов не было слышно. Однако когда наши с Толиком руки встретились у финиша, девчонка внезапно рванулась, словно через наши пальцы шел электрический ток, и принялась оттаскивать нас за волосы.
Отступать, когда неизведанное, но, несомненно, величайшее, если судить по фильмам и снам, наслаждение маячило так близко, когда возбуждающий запах женского тела, пота уже одурманил голову, – казалось немыслимым. И мы раздели ее таки до конца. Но эта похожая на женщину школьница оказалась настолько сильной, так отчаянно и яростно дрыгала ногами, царапалась и мотала головой, елозила из стороны в сторону ягодицами, что все наши с Толиком старания ни к чему не привели. В таких условиях даже чемпион по метанию дротика не смог бы попасть в цель.
В результате мы с Толиком остались ни с чем, как когда-то в подвале остались ни с чем с Санькой…
Когда мы оба, выдохшиеся, обессиленные, исцарапанные неудачники, оставили свою жертву (магнитофон давно молчал), Дупа оделась, вытерла слезы, осмотрела свое лицо в зеркальце и предложила снова пойти на танцы. И это ее внезапное хладнокровие, тогда едва не убившее меня, нынче я вспоминаю с восхищением. Ах, какая из нее, должно быть, подучилась с годами секс-бомба!
Мне же до сих пор больно оттого, что я был с нею столь неумело груб.
Лист XII
Вика жила в соседнем доме, и не раз, проходя мимо кустов сирени, под навесом которых на садовой скамейке она часто проводила время с подружками, я ловил на себе ее искоса бросаемый взгляд и странную, волнующую меня полуулыбку. На эту ее полуулыбочку в низу моего живота некто знакомый с детства тотчас же отзывался нежным расслабленным томлением. Стоило же мне прямо взглянуть на нее, как она со смешком отворачивалась и принималась увлеченно шептаться с приятельницами и громко хохотать.
В то время мой отец получил какую-то премию и в награду за успешное окончание восьмого класса купил мне мопед – красивый, желто-бардовый, с приятно заглаженными плавными формами и рубчатыми резиновыми рукоятками. Подкатив на нем однажды к соседнему дому, я притормозил, не глуша мотор, возле скамьи и, нагловато оглядев девчонок (хотя внутренне чувствовал себя так, словно я голый вышел на сцену), предложил Вике прокатить ее. Та порывисто оглянулась на подружек и, посмеиваясь, вихляя бело-голубой юбкой, подошла и неспешно устроилась на удлиненном сидении позади меня.
И мы помчались. Ветер в хмельной удали трепал одежду, забирался в рукава моей рубашки, весь мир летел мимо, и мы с Викой были центром этого мира! Она сидела вплотную ко мне, длинноногая, с распущенными волосами, в короткой, по-летнему легкой юбочке. Время от времени, оглядываясь назад, я видел, как развеваются ее волосы, и все та же полуулыбка играет на губах.
Это был класс! Я катал ее много вечеров подряд. Нарастив до предела скорость, я притормаживал, и тогда Вика тыкалась в меня, и я ощущал где-то под лопатками ее упругие грудки, а поясницей – ее тугой живот. На крутых виражах она сама ко мне притискивалась, еще крепче обхватив меня руками за талию. Чем быстрее я гнал, тем плотнее она жалась ко мне.
И вот однажды для большей остроты чувств я направил мопед по извилистой лесной дорожке. В глазах зарябило от мелькающих стволов и слепящих полос закатного солнца. Встречный ветер отбрасывал, как бы силясь сорвать, Викину юбчонку, заголяя и делая еще длиннее ее прижатые к моим бедрам ноги. Из-за этого я все время косился назад, отвлекаясь от дороги. Потом мне показалось, что в таком сумасшедшем полете, при такой опасной скорости я имею полное право потрогать эту гладкую смуглую ногу. Что я и проделал. Однако при этом на меня нахлынуло такое возбуждение, что я потерял чувство реальности, а вместе с ним и руль. С оглушительным треском мы влетели со всего разгона в какой-то куст и кубарем перекатились через него.
… Мопед с минуту, пока не заглох, глупо выл, крутил задним колесом, тарахтя спицами по веткам и расшвыривая взрытую землю. Вика лежала, вся осыпанная этой землей. Юбка на ней была вывернута, как бы специально для того, чтобы ничего не мешало мне лицезреть во всей их пленительной открытости белые с тесемчатой оторочкой, кое-где испачканные лесной почвой трусики. Какое-то время я стоял над ней, разглядывая ее беспомощно и доступно разбросанные по земле, оцарапанные, с выступившими вдоль царапин бусинками крови ноги. В моем затуманенном, разогретом пережитым приключением мозгу
