Раб Семеныч

– Живее! – рычит Шурик.

– Не ори на меня! – неожиданно возвышает Семеныч голос. – А то я могу и в лоб дать.

В кухне аплодируют девчонки. Алексей приходит в восторг:

– Семеныч! Дай, пожму твою мужественную руку. Ай, молодец! Никого сегодня не боишься! Нахимовец!

Семеныч с пьяной улыбочкой победно машет ему из прихожей, но в тот же миг исчезает с поля зрения, получив от Шуры толчок:

– Шевелись! Долго нам ждать?!

Девочек друзья всякий раз приводят новых, и все они, принимая душ, вытираются большим махровым полотенцем Семеныча, а по утрам таскают его затертый полосатый халат. Семеныч, если и догадывается, относится к этому вполне терпимо.

У него самого бывают гости. Примерно раз в месяц его навещает бывшая – вторая по счету – жена, коротышка с круглым рябым лицом, прозванная Алексеем Заготовкой Для Матрешки. Устроившись за кухонным столом, они мирно беседуют и выпивают что-то, принесенное гостьей в старомодной, с металлической застежкой сумочке. Семеныч при этом непременно жалуется на жизнь, на то, что он у родного сына в рабстве. Однако скоро охмелев, хорохорится, клянется, что если кто обидит его Сашку, тому не сдобровать, Семеныч того хоть со дна моря достанет.

– Мы, нахимовцы-питоны, себя еще покажем! – выпячивает он плоскую грудь.

Временами Семенычу снятся сны, яркие и четкие в похмельные ночи. В них он катится на лыжах по белому склону горы, взлетает и летит над землей, руки по швам. А снизу, задрав головы, взирают на него с восхищением сын и все три бывшие жены. Или же снится, якобы его отправили воевать в Чечню (события в которой часто демонстрируются по телевизору), где он струей из огнетушителя валит с ног толпы врагов.

В последнее время Семенычу приходится быть начеку: появление Шуры перестало сопровождаться характерными звуками. Дела его пошли неважно, и микроавтобус пришлось продать. В последний раз Алексей спешно вывез на нем куда-то остатки товара. Шурик теперь особенно раздражен и набрасывается на Семеныча из-за малейшего пустяка. Но Семеныч знает: надо перетерпеть несколько неприятных минут, помалкивать, поджав хвост.

Но вот бухнула тяжелая входная дверь, щелкнул несколько раз запор, стихли быстрые сердитые шаги. И с лица Семеныча сходит деревянное насупленно- покорное выражение. Минуту-другую он вслушивается. Затем кидается к мусорному ведру под раковиной, извлекает драгоценную емкость; распахивает дверцу холодильника и пальцами выуживает из банки с красочной этикеткой маринованный огурчик… Щедро, сразу с полстакана, наливает водку и, сглатывая бурно выделяющуюся слюну, спешит в комнату, к телевизору, чтобы выпить в комфорте, как порядочный человек. Там, весь подергиваясь от нетерпения, так что жидкость в стакане едва не выплескивается, он усаживается на диван, закидывает ноги. Поднеся стакан к лицу, сперва втягивает раструбами ноздрей знобкий спиртовой дух. После этого, зычно выдохнув, вливает содержимое прямо в горло, энергично двинув кадыком, и разжевывая крепкий, истекающий во рту кисло- соленым соком огурец, отваливается на подушки, запрокидывает голову, прикрывает набрякшие красноватые веки.

Какое-то время он не воспринимает ничего, кроме благостного жара, что властно растекается от гортани и желудка по кровяным руслам, горячей волной окатывает сердце, вспенивает мозги и словно бы ворошит на затылке свалявшиеся волосы. Унимается дрожь, обмякают мышцы. Семеныч глубоко, по-детски вздыхает. Он снова начинает слышать звуки, видит суетливые движения на экране телевизора. Но они уже не вызывают дурноту и скуку. Теперь все движется и поет для него. Семеныч нащупывает рукой пульт, чтобы еще в большей степени ощутить себя хозяином положения, убедиться, что и он имеет какую-то власть. Однако рука безвольно замирает.

Охмелев, расслабившись, он уплывает мыслями в прошлое, вспоминает Нахимовское училище, строй мальчишек, черную ладную форму, соседа по койке, постоянно подкладывающего ему в тетради и в карманы непристойные рисуночки. Вспоминает лыжные соревнования в Кавголово, горящее от морозного ветра лицо, режущую сухость во рту и веселую уверенность, что тебе все нипочем. Накренившись над краем дивана, он нашаривает и извлекает из тумбочки затертую зеленоватую книжицу, раскрывает ее и в который раз перечитывает: «Участие в соревнованиях: чемпионат области по слалому… выполнение норм кандидата в мастера спорта…». Вдохновленный былыми достижениями, Семеныч отправляется в кухню и, возвратясь с бутылкой, выпивает сперва за лыжный спорт, а потом за нахимовцев. После этого ход его мыслей меняет курс. Он принимается думать о том, что Саша купил эту квартиру для него, для родного отца, для него приобрел мебель, о нем неустанно заботится, кормит и одевает, как сына. Будто и впрямь Сашка – отец, а он, Семеныч – сын, хотя и непутевый, шалопаистый, но все равно любимый. В такие минуты он твердо верит, что Сашка не позволяет ему пить, заботясь о его здоровье. Забыты слова сына: «Ты, пьяный, дверь не запрешь, а у меня тут товар…». Его переполняет гордость за Сашку, который, не в пример отцу, практически не пьет, голову не теряет, и что характерно: обеспечивает себя, маму, Семеныча, бабушку да еще любовницу, которая деньги, пиявка, так и сосет.

Проколы?… Так у кого их не бывает? Все наладится, появится новая машина, появятся деньги, опустевшая соседняя комната вновь наполнится товаром…

Мысль Семеныча совершает очередной вираж. А сам он, родитель, что он сделал для Саньки? Ведь, по уму, это он должен был «устроить» сыну квартиру, подарить машину и всячески поддерживать. Что он вообще сделал в жизни ценного? Семеныч с укором глядит на свои худые ноги, облаченные в трико, на широкие ступни в носках, на свои короткопалые руки. Ему хочется прямо сейчас, без промедления сделать для сына что-нибудь такое, о чем тот вспоминал бы долго, даже после кончины Семеныча. Он наливает еще с четверть стакана, выпивает и, убрав звук телевизора, уже основательно принимается размышлять на эту тему.

…Негромкий, но настойчивый скрежет нарушает эти важные раздумья. Какая-то возня происходит за входной дверью: как будто кто-то в темноте пытается вставить ключ. Лицо Семеныча деревенеет. Одновременно со звуком отпираемого замка он вскакивает на ноги и застывает на месте, соображая, куда бы спрятать бутылку. Вмиг забыты фантазии, он опять – раб и иждивенец у своего сына.

Сунув, наконец, посудину на подоконник, за штору, он обостренным слухом улавливает Санькин голос. Однако что-то не так: голос не командно-сварливый, а тихий, можно сказать, добрый (даже с девочками он так не разговаривает). Уж не белая ли это горячка? Семеныч проводит шершавой ладонью по лицу.

– Я же объясняю: нет у меня ничего, – слышит Семеныч вкрадчивое Санькино бормотание, – на нулях я… Даже товара не осталось.

– Такого не бывает, – возражает кто-то незнакомый. – Подумаешь, поищешь – и найдешь… если только головой случайно не стукнешься.

В коридоре показываются плечистые фигуры в кожаных куртках и между ними – маленький, жалкий и рабски покорный Санька.

– А это еще кто? – кивает один из верзил на окаменевшего у дивана Семеныча.

– Пращур его, – поясняет другой. – А ну, спрячься, – приказывает он негромко, но так, что Семеныча словно сквозняком протягивает по спине.

Но больше всего Семеныча смущает то, что Санька, всегда такой бойкий, теперь молчалив и беспомощен.

– Запри его в ванной, – говорит напарнику тот, что держит Шуру.

Двое из гостей направляются к Семенычу. Тот отчетливо видит небритую, в черной щетине, физиономию первого, его хмурые складки на лбу, маленькие медвежьи глазки. Бочком Семеныч отступает к окну и вдруг, тряхнув шторой, хватает с подоконника бутылку…

Наступающие разом останавливаются и слегка осаживаются в коленях. Первый успевает еще и пригнуться, так что бутылка, разбрызгивая остатки водки, ударяется о голову второго. Звук такой, как если бы стукнули поленом по сырому стволу осины. Бутылка отскакивает, точно резиновая, и попадает в экран обеззвученного телевизора. Взрыв! Находящихся в комнате осыпает мелкими стеклышками, искрами, обдает дымом. Секунду-другую длится общее оцепенение. Телевизор продолжает трещать и выплевывать искры.

– Семеныч… – слабым голосом произносит Шурик.

Семеныч больше остальных поражен собственной дерзостью. Парень, получивший удар, стоит, набычив голову, прижав ладонь к правой половине лба. Но вот он распрямляется и, отстранив рукой напарника, взглядывает из-под вздувшегося булдыря на Семеныча. И тому становится ясно: расправа будет нещадной. Сдавленно икнув, он подпрыгивает, перекатывается боком через диван и, поскольку прихожая заблокирована, бросается в смежную комнату, роняя, опрокидывая попадающиеся на пути предметы. Двое из пришельцев ловят его, громко топоча, третий держит дергающегося Шуру. Семеныч, не целясь, швыряет в нападающих хрустальную вазу, портативный магнитофон, горшок с засохшим цветком, пепельницу. Попутно вышибает табуретом окно. Грохот, звон стекол, завывания Семеныча. В подъезде слышатся встревоженные голоса соседей, за окном останавливаются поздние прохожие.

Однако Семеныч уже пойман. Его бьют – усердно, в четыре кулака. Удары глухие, как по диванному матрасу. Избиваемый падает, крутится юлой, катается по полу, заворачивается в пыльный ковер. Его бьют ногами через оболочку. Серое облако повисает в воздухе.

– Сваливаем, – бросает обеспокоено тот, что остался в прихожей. – Много шума из-за одного ублюдка.

Они оставляют должника («Пока поживи») и сбегают, дверь нараспашку. На площадке никого: соседи заблаговременно попрятались.

Стоя на коленях, Шура разворачивает кокон. Показывается размякшее тело и расквашенное, хуже, чем от пьянства, опухшее неузнаваемое лицо Семеныча.

– Дурак ты, Семеныч, – как-то неуверенно произносит Шура. – Дурак! – повторяет он громче. – Долбанутый! – выкрикивает он яростно. – Тебя бы убили. Вот дурак! Меня же не впервые… Попугали бы да ушли, перевели бы стрелки… Денег все равно нету. Ну, кто тебя просил?!!

– Кто моего Саньку… тронет… – разлепив окровавленный рот, мямлит Семеныч, тщетно пытаясь взглянуть из-под заплывших век.

– Дурачок ты, батя, – произносит Шурик уже мягче. – Нахимовец хренов.

– Еще… – шевелит губами Семеныч. – Скажи еще.

– Нахимовец хренов.

– Нет… Скажи: батя.