подбородке Торсена, свернутом набок некогда прямом носе и, уж конечно, в белом шраме, похожем на сороконожку. «Ножки» являлись следами от стежков врача куда менее умелого, чем док Шерв.
— Доброе утро, Йен Серебряный Камень, — сказал Торсен.
— И тебе также, Ториан. — Йен и не подумал поправлять его. Он привык к такому обращению еще в Тир-На-Ног, и вообще, какая разница? «Сильверстейн» именно это и значит.
Док Шерв, как всегда, хихикнул:
— А вот и Йен, к которому даже собственная фамилия не прилипает.
Эта шутка дока Шерва и в первый раз не была смешна, что уж говорить о пятьдесят первом?
Точно так же, как анекдот Арни про Папу Римского и его шофера: этот анекдот каждый в Хардвуде счел своим долгом рассказать Йену как минимум дважды. И каждый раз Йену приходилось улыбаться, словно он слышал этот анекдот впервые.
Сейчас по крайней мере можно обойтись без улыбки. Но если бы от яростных взглядов выскакивали прыщи, док давным-давно покрылся бы паршой.
— Доброе утро, Йен, — сказала Карин, глядя на Йена, однако старательно избегая его взгляда.
Йен тоже старался не смотреть на нее, чтобы не выдать своих чувств. Карин ему в матери годилась, но на матрону никак не походила. Ей очень шел лимонный запах духов, хотя эти духи явно предназначались для женщин помоложе. Даже в столь ранний час, одетая в красно-коричневый халат, из- под которого виднелся верх кружевного черного лифчика, она была неотразима. Белокуро-золотистые волосы Карин были завязаны в высокий хвост, оставлявший открытой шею.
Если и есть более верный способ навсегда поставить крест на своей жизни в Хардвуде, нежели пытаться закадрить маму Торри, то его трудно придумать с ходу. Разве что помочиться в воскресный сморгасборд [2] в «Пообедай-за-полушку»?
Карин все еще избегала его взгляда.
— Будешь завтракать? — Вопрос неизменный, как и ответ: завтрак, может, и самая важная трапеза на дню, но Йен предпочитал завтракать, окончательно проснувшись, часа через два после подъема.
— Нет. Док, что вы делаете здесь в такую рань? Я не видел вашей машины.
Огромный белый «шеви себербен», который доктор использовал как передвижной врачебный кабинет, а при необходимости и как машину «скорой помощи», отличался от других автомобилей мигалкой на крыше, не говоря уж о словах «скорая помощь», написанных спереди и сзади, и нарисованными на водительской дверце пятью оленями, перечеркнутыми крест-накрест.
Если бы что-то стряслось с Осией, машина непременно стояла бы у крыльца, а док не гонял кофеи с Торсенами.
— Нет, с ним все в порядке, — сказал доктор, явно читая мысли Йена, — он просто спит.
В коридоре послышались тихие шаги.
— Ну, не то чтобы спит, — негромко произнес знакомый, не совсем внятный голос, — но со мной все в порядке.
Йен обернулся. Осия Линкольн — так он называл себя здесь — стоял в дверном проеме, одетый в старый-престарый халат в елочку поверх столь же древней желтой шелковой пижамы. Подпояска халата подчеркивала нездоровую худобу старика; обычно она было незаметна под клетчатой рубашкой и комбинезоном.
Кожа у Осии была цвета кофе с молоком, что-то экзотическое и странное ощущалось в его глазах и в его лице, которое всегда казалось чисто выбритым. Если у старика и росла щетина, Йен ее не видел.
— Доброе утро, Осия.
— Йен Сильверстейн, — кивнул тот, — и тебе доброго утра.
Карин привстала, намереваясь налить ему чашку кофе, но по знаку левой — здоровой — руки снова села. Осия предпочитал делать для себя все сам, когда только мог (а мог он почти всегда).
— И поскольку вы, доктор, сегодня приехали не за тем, чтобы лечить меня, то позвольте осведомиться о причинах, кои привели вас под наш кров.
Некогда Йен счел бы фразу странной и напыщенной. Но это было до того, как он начал говорить на берсмале — там фраза строилась именно так — и познакомился с Торри и его семьей.
— Мой снегоход стоит у задней двери, — объяснил док. — Меня опять вызвали посреди ночи. На этот раз роды.
Доктор очень радовался каждому новому ребенку, поэтому он улыбнулся.
— Лесли Гиссельквист? — спросил Йен, пошарив в памяти. Вроде еще рановато…
— Угадал, — ответил доктор, улыбаясь еще шире. — Прелестная малышка, все семь фунтов веса, несмотря на то, что родилась на две, почти три недели раньше срока.
Снегоход? Йен попытался припомнить, где находится ферма Гиссельквистов. Где-то на северо- востоке, за противоположной окраиной города. И в самом деле, если знать, куда ехать, по заснеженным полям на ферму можно добраться куда быстрее, особенно учитывая, что на дорогах, покрытых черными пятнами льда, не разгонишься.
И все же, слушая доктора, можно было подумать, что такая ночь — исключение, а Марта между тем говорила, что редкая неделя выдается без двух-трех ночных вызовов, так что док не шутил, говоря о скором выходе на пенсию.
Для человека своего возраста док был в хорошей форме, но возраст есть возраст: док не вечен. Ничто не вечно, даже вселенная.
Йен вздохнул и покачал головой. Ему никогда не удавалось мыслить глобально; возможно, никогда и не удастся.
— А почему ты интересуешься? — спросил док. — Из праздного любопытства?
Любопытство? Ну да.
— Просто дурная привычка.
— Что за привычка?
— Я постоянно стараюсь все понять.
— А что в этом плохого?
— Вот вы, доктор, все понимаете?
— Сам говоришь — доктор. Значит, все.
Йен пожал плечами. Если док не собирается быть серьезным, то и он не будет.
— Ну ладно, ладно. — Док прикусил губу. — Конечно, не все. Но я не тревожусь понапрасну.
— Вы молодец. А я тревожусь. Я не нарочно, само получается.
Среда, в которой растешь, кажется нормальной; только позже понимаешь, что это не так. Нормально, что отец нередко причиняет тебе боль — рукой или словами, и нормально, что ты пытаешься понять, что же ты сделал не так. «Если бы только все понять, — думаешь ты, — если бы все знать, можно сделать все как надо, и тогда отец улыбнется и обнимет тебя. И будет любить своего сына».
Чушь. Йена били не за то, что он не убрался в комнате (книги в беспорядке, и под кроватью валяются бумажки), и с лестницы его столкнули не за то, что он пришел из школы слишком поздно. То были поводы, а не причины, и, все поняв, исправить ничего было нельзя, поскольку корень зла заключался вообще не в Йене.
Драма в том, что остановиться невозможно; стоит расслабиться, как снова начинаешь анализировать, как всплывает глубокая внутренняя уверенность, что если все понять, то все будет хорошо.
Осия стиснул плечо Йена.
— Прекрати себя мучить, — произнес он на берсмале, быть может, для секретности, хотя оба Торсена прекрасно понимали язык. — Прошу прощения, доктор, — продолжил Осия уже по-английски, — я сказал, чтобы он был к себе снисходительнее.
— Да уж. Кэйти Аарстед такая же.
— Кэйти Бьерке, — поправил его Йен. — И доставалось ей уж точно не от Боба Аарстеда.
— Можешь смело биться об заклад, малыш, — улыбнулся док. — Если найдется хоть один идиот, который в этом усомнится.
