суматошно задергав обрубками рук.
– Что? – спросила Рахель, хотя мгновенно поняла что. Слюнной пузырь. – Извини, Амму.
– Извинениями не воскресишь мертвеца, – вставил Эста.
– Ну нельзя же! – сказал Чакко. – Нельзя диктовать человеку, что ему делать и чего не делать с его собственной слюной!
– А ты не вмешивайся, – отрезала Амму.
– Это ей напоминает кое о чем, – объяснил дяде проницательный Эста. Рахель надела солнечные очки. Мир окрасился в злой цвет.
– Сними немедленно свои нелепые очки! – приказала Амму. Рахель сняла немедленно свои нелепые очки.
– Ты обращаешься с ними как фашистка, – сказал Чакко. – Перестань, Бога ради! Даже у детей есть свои права.
– Не произноси имени Господа напрасно, – сказала Крошка-кочамма.
– А я и не напрасно, – возразил Чакко. – Очень веская была причина.
– Хватит выставлять себя Детским Спасителем! – сказала Амму. – Дойдет до дела, ты и пальцем ради них не шевельнешь. И ради меня тоже.
– А я должен? – спросил Чакко. – С какой стати ты
– Он сказал, что Амму, Эста и Рахель – жернова у него на шее.
У Рахели ноги с задней стороны сделались мокрые от пота. Ей стало скользко на обитом дерматином сиденье «плимута». О жерновах они с Эстой кое-что знали. В «Мятеже на „Баунти“» людей, которые умирали на корабле, заворачивали в белые простыни и кидали за борт, привязав к шее жернов, чтобы труп канул на дно. Эста не мог понять, как они решали перед отплытием, сколько жерновов требуется взять с собой.
Эста уронил голову на колени.
И испортил себе зачес.
Шум дальнего поезда начал подниматься, как пар, от заляпанного лягушками шоссе. Листья ямса по обе стороны железнодорожных путей закивали в единодушном согласии.
Бритые паломники в «Бина-моль» затянули очередной бхаджан.
– Эти индусы, я вам скажу, – промолвила Крошка-кочамма с благочестивой брезгливостью. – Для них не существует ничего
– А еще они рогатые и чешуйчатые, – съязвил Чакко. – И я слыхал, что детки их вылупляются из яиц.
У Рахели на лбу было две выпуклости, и Эста сказал, что они превратятся в рога. По крайней мере одна, потому что Рахель наполовину индуска. Она не догадалась поинтересоваться насчет
Шумно вломился поезд, неся над собой столб черного плотного дыма. Общим счетом тридцать два вагончика, и в дверных проемах было полно молодых людей со шлемистыми прическами, ехавших на Край Света посмотреть на тех, кто свалился с Края. Они валились с него и сами, если, заглядывая вниз, слишком сильно тянули шеи. Летели в темную крутящуюся воронку, и прически их выворачивались наизнанку.
Поезд прошел настолько быстро, что непонятно было, почему такой малости надо было ждать так долго. Листья ямса, которым пора уже было успокоиться, все кивали и кивали, выражая полнейшее, безоговорочное согласие.
Прозрачная вуаль угольной пыли медленно опустилась вниз, как грязное благословение, и нежно окутала неподвижные машины.
Чакко запустил мотор «плимута». Крошка-кочамма решила изобразить веселье. Она завела песню:
Она посмотрела на Эсту и Рахель, ожидая от них
Они молчали.
Начал дуть путевой ветерок. Мимо окон пошли мелькать деревья и телефонные столбы. Неподвижные птицы отъезжали назад на скользящих проводах, как невостребованный багаж на ленте в аэропорту.
Бледная, рыхлая дневная луна ехала по небу в одном направлении с ними. Огромная, как брюхо надувшегося пивом мужчины.
Глава 3
Большой человек – Лалтайн, маленький человек – Момбатти
Грязь взяла Айеменемский Дом в кольцо осады, как средневековая армия – вражеский замок. Она лезла в любую щелочку, она висела на оконных стеклах.
В заварочных чайниках звенели комары. В пустых вазах лежали трупики насекомых.
Ноги липли к полу. Белые некогда стены стали неравномерно-серыми. Латунные дверные петли и ручки потускнели, сделались жирными на ощупь. В отверстиях редко используемых электрических розеток набралась какая-то дрянь. Лампочки были покрыты маслянистой пленкой. Во всем доме блестели только гигантские тараканы, сновавшие туда-сюда, как чистенькие киношники на съемочной площадке.
Крошка-кочамма давно уже перестала все это замечать. Кочу Мария, которая замечала все, перестала утруждать себя.
В складках и прорехах гнилой обивки шезлонга, в котором сидела Крошка-кочамма, было полно раздавленных арахисовых скорлупок.
В одном из бессознательных проявлений демократии, внушенной телевидением, служанка и госпожа слепо тянулись за орехами в общую для обеих миску. Кочу Мария кидала их себе в рот. Крошка- кочамма – деликатно
В программе «Лучшее из Донахью» собравшимся в студии зрителям показали видеосюжет, в котором чернокожий уличный музыкант пел «Где-то над радугой»[29] на платформе метро. Он пел с искренним чувством, как будто действительно верил в слова песни. Крошка- кочамма вторила ему, и ее обычно тонкий и дрожащий голосок стал неожиданно густым из-за арахисовой слюны. Она улыбалась, радуясь тому, что вспоминает слова. Кочу Мария посмотрела на нее как на сумасшедшую и зачерпнула больше орехов, чем ей полагалось. Когда певец брал высокую ноту (на слоге «то» в «где-то»), он запрокидывал голову, и его складчато-розовое небо заполняло весь экран. Его лохмотья подошли бы и рок-звезде, но неполный комплект зубов и нездоровая кожа говорили об отчаянной, полной лишений жизни. Когда подъезжал или отъезжал поезд, что происходило часто, он должен был прекращать пение.
Потом в студии вспыхнул свет, и зрители увидели рядом с Донахью певца живьем, в условленный момент подхватившего мелодию в точности с того места, где на пленке она оборвалась из-за поезда, – расчетливо достигнутая, трогательная победа Песни над Подземкой.
