Эста сел прямо и стал смотреть. Живот подступил к горлу. Вздымающееся, кренящееся, тинисто- зеленое, набухающе-водное, морское, плывущее, бездонно-тяжелодонное ощущение.
– Амму, – позвал он.
– Ну ЧТО еще? – Шипящее, хлещущее ЧТО.
– Мне рвотно, – сказал Эста.
– Просто подташнивает или хочется? – Голос Амму стал озабоченным.
– Не знаю.
– Давай выйдем, попробуешь, – сказала Амму. – Тебе полегчает.
– Давай, – сказал Эста. Давай? Давай.
– Куда это вы? – поинтересовалась Крошка-кочамма.
– Эста попробует облегчить желудок, – объяснила Амму.
– Куда это вы? – спросила Рахель.
– Мне рвотно, – сказал Эста.
– Можно я выйду посмотрю?
– Нет, – сказала Амму.
Опять мимо Публики (ноги ктовправоктовлево). Тогда – чтобы петь. Теперь – чтобы попробовать облегчить желудок. На выход через ВЫХОД. За дверью, в мраморном фойе, Апельсиново-Лимонный Газировщик ел конфету. Она ходила по его щеке желваком. Он издавал мягкие сосущие звуки, как вытекающая из умывальника вода. На прилавке валялась зеленая обертка с надписью «Парри».[37] Он мог есть конфеты бесплатно. У него было несколько тускло- прозрачных емкостей с разными конфетами. Он вытирал мраморный прилавок тряпкой грязного цвета, которую держал волосатой, опоясанной часами рукой. Когда он увидел светящуюся женщину с полированными плечами, ведущую за руку мальчика, по его лицу пробежала тень. Потом он улыбнулся своей клавишной улыбкой.
– На выход, так рано? – спросил он.
У Эсты уже началась отрыжка. Амму ввела его, как слепого, в ЕЕ умывальную комнату Яруса Принцессы.
Он повис в воздухе, стиснутый между нечистым умывальником и телом Амму. С болтающимися ногами. На умывальнике имелись железные краны и ржавые пятна. Еще там была коричневая паутинная сеть тоненьких трещин, похожая на карту большого, замысловатого города.
Эсту сотрясали спазмы, но наружу ничего не выходило. Только мысли. Они выплывали из него и вплывали обратно. Амму не могла их видеть. Они нависали над Умывальным Городом, как дождевые тучи. Но умывальный люд – мужчины, женщины – занимался своими обычными умывальными делами. Взад- вперед сновали умывальные машины и умывальные автобусы. Умывальная Жизнь продолжалась.
– Нет? – спросила Амму.
– Нет, – ответил Эста.
Нет? Нет.
– Тогда умой лицо, – сказала Амму. – От воды всегда лучше. Умой лицо, а потом пойдешь выпьешь лимонной газировки.
Эста умыл лицо, и руки, и лицо, и руки. Его ресницы намокли и слиплись.
Апельсиново-Лимонный Газировщик сложил зеленую конфетную обертку и пригладил сгиб остроконечным ногтем большого пальца. Потом прихлопнул муху свернутым в трубку журналом. Аккуратно смахнул ее с прилавка на пол. Там она лежала на спинке и дрыгала слабенькими ножками.
– Милый какой, – сказал он Амму. – Поет – заслушаешься.
– Мой сын, – сказала Амму.
– Правда? – удивился Апельсиново-Лимонный Газировщик и уставился на Амму зубами. – Уже? Вы такая молоденькая!
– Ему что-то нехорошо, – сказала Амму. – Я думаю, от холодного питья полегчает.
– Конечно, – сказал Газировщик. – Конечно-конечно. Апельсинлимон? Лимонапельсин?
Страшные, мерзостные слова.
– Спасибо, мне не хочется. – Эста поглядел на Амму. Тинисто-зеленый, плывущий, бездонно- тяжелодонный.
– А вам? – обратился к Амму Апельсиново-Лимонный Газировщик. – Кокаколафанта? Мороженое? Розовое молоко?
– Нет. Мне ничего. Спасибо, – сказала Амму. Светящаяся женщина с упругими ямочками.
– Вот, – сказал Газировщик, протягивая горсть конфет, как щедрая стюардесса. – Пусть ваш маленький мон полакомится.
– Спасибо, мне не хочется, – сказал Эста, глядя на Амму.
– Возьми, Эста, – сказала Амму. – Не обижай.
Эста взял.
– Скажи Спасибо, – сказала Амму.
– Спасибо, – сказал Эста. (За конфеты, за белый яичный белок.)
– Не стоит благодарности, – сказал Апельсиново-Лимонный Газировщик по-английски.
– Да! – сказал он. – Мон говорит, вы из Айеменема?
– Да, – ответила Амму.
– Я там часто бываю, – сказал Апельсиново-Лимонный Газировщик. – У жены там родня. Я знаю, где ваша фабрика. Райские Соленья, да? Это он мне сказал. Ваш мон.
Он знал, где найти Эсту. Вот что означали его слова. Предостережение. Амму видела, какие у сына глаза – блестящие, как горячечные пуговицы.
– Надо идти. А то как бы не заболел. Завтра его двоюродная сестра приезжает, – объяснила она Дяденьке. И потом мимоходом добавила: – Из Лондона.
– Из Лондона? – Глаза Дяденьки засветились новым уважением. К лондонским связям их семьи.
– Эста, побудь здесь с Дяденькой. Я приведу Крошку-кочамму и Рахель, – сказала Амму.
– Иди сюда, – сказал Дяденька. – Иди, посидишь со мной на высокой табуреточке.
– Нет, Амму! Нет, Амму, нет! Я с тобой!
Амму, удивленная пронзительной настоятельностью в голосе обычно тихого сына, извинилась перед Апельсиново-Лимонным Дяденькой.
– Он что-то сам не свой сегодня. Ладно, Эстаппен, пошли.
Темнота с ее запахом. Тени от вееров. Затылки. Шеи. Воротнички. Волосы. Пучки. Косы. Конские хвосты.
Фонтанчик, стянутый «токийской любовью». Маленькая девочка и бывшая монашенка.
Семеро мятных детей капитана фон Траппа уже приняли мятную ванну и теперь стояли с приглаженными волосами, выстроившись в мятную шеренгу, и послушными мятными голосами пели для женщины, на которой капитан едва не женился. Для блондинки Баронессы, сиявшей, как бриллиант.
