– Этот бродяга не посмел бы сюда заявиться, знай он, что тут есть Форрестер, – сказал он.
– Он просто учуял вкусное и до того ошалел, что не заметил бы и всей вашей ватаги, – ответил Пенни.
– Что его приманило?
– Оленёнок Джоди и свежий мёд.
– Он не добрался до оленёнка, па? Скажи, па, оленёнок цел?
– Он никак не мог до него добраться. Дверь, к счастью, была закрыта. Тогда он, должно быть, учуял мёд и давай шастать вокруг крыльца. Я подумал, это вы возвращаетесь, и в ус себе не дую, покуда он не сбил с мёда крышку. Я бы мог свалить его выстрелом тут же у двери, и вот на поди – ружья-то у меня и нет! Тут уж нам с Орой только и оставалось, что поднять крик, и уж, верно, на такой жуткий крик он отродясь не нарывался и сразу дал драла.
Джоди обмирал при мысли о том, какая участь могла постичь оленёнка. Он побежал в сарай утешить его и застал его сонным и ко всему безразличным. Он радостно погладил его и вернулся в месту происшествия. Медведь был двухгодовалым самцом, в хорошем состоянии. Его притащили на задний двор и освежевали при свете жаровни; тушу разрубили на четыре части и повесили мясо сушиться в коптильне.
– Жаль только, это не Топтыга, – сказал Пенни. – Господи, с каким наслаждением я бы провёл ножом вдоль хребтины этого ворюги.
Возбуждение шло Пенни впрок. Он сидел на корточках возле Быка и обменивался с ним историями о лисицах и собаках. Но на этот раз небывальщина оказалась бессильна завладеть вниманием Джоди. Он с нетерпением ждал той минуты, когда все разойдутся по своим постелям. Вновь обретенная энергия быстро покинула Пенни, и он присоединился к уже спавшей жене. Но Бык завелся говорить до полуночи. Все знакомые Джоди признаки были налицо, а потому он притворился, будто укладывается спать. Бык сидел на краю постели и говорил до тех пор, пока отсутствие слушателей не обескуражило его. Джоди услышал, как он зевнул, стащил с себя штаны и лёг на матрас из кукурузных обвёрток, положенный на трескучие доски.
Джоди ждал, пока не послышался густой переливчатый храп. Тихонько выскользнул он из дома и пробрался впотьмах к сараю. При звуке его шагов оленёнок встал. Джоди ощупью нашёл его и порывисто обнял за шею. Оленёнок ткнулся мордочкой в его щёку. Он взял его на руки и понёс к выходу. За то короткое время, что оленёнок пробыл у него, он рос так быстро, что нести его дальше Джоди было просто не под силу. На цыпочках выйдя с ним из сарая, он опустил его на землю. Оленёнок с готовностью последовал за ним. Джоди крадучись вошёл в дом, держа руку на гладкой твёрдой голове оленёнка, чтобы тот знал, куда идти. Его острые копытца зацокали по деревянному полу. Тогда Джоди снова поднял оленёнка и осторожно прошёл с ним мимо спальни матери в свою.
Он лёг на соломенный тюфяк и притянул к себе оленёнка. Так он не раз лежал с ним в сарае или под дубами в самую жаркую пору дня. Он прижался головой к его боку. Рёбра оленёнка поднимались и опускались в лад его дыханию. Подбородок лежал на руке Джоди. Короткие волоски на нём щекотали её. Последнее время Джоди часто ломал себе голову, выдумывая предлог, чтобы брать оленёнка на ночь в дом и спать с ним. Теперь такой предлог – и притом неоспоримый – нашёлся. Отныне он будет тайком проводить к себе оленёнка и – во имя мира в доме – так же тайком выводить обратно. И в тот день – а он должен настать неминуемо, – в тот день, когда всё откроется, ему не надо будет искать лучшего оправдания, чем угроза – постоянная опасность, скажет он, – со стороны медведей.
Глава семнадцатая
Поле сладкого картофеля было не поле, а море без конца и без края. Джоди оглянулся назад, на уже окученные грядки. Они составляли внушительное зрелище, но неокученные, казалось, тянулись до самого горизонта. Земля перекипала в зное. Песок жёг его голые ноги. Листья на плетях сладкого картофеля закручивались кверху, как будто на солнце, а сухая почва обдавала их жаром. Он сдвинул на затылок шляпу из пальмовых листьев, вытер лицо рукавом. Судя по солнцу, сейчас должно быть часов десять. Отец сказал, что, если к полудню сладкий картофель будет окучен, он сможет пойти проведать Сенокрыла и придумать имя оленёнку.
Оленёнок лежал у живой изгороди кустарника в тени бузины. Он страшно мешал, когда Джоди начал работать. Он скакал взад и вперёд по полю, топча плети сладкого картофеля и обрушивая гребни уже окученных грядок. Он становился перед ним и не желал сходить с места, вызывая его на игру. Удивленное выражение, с каким смотрели его большие глаза первые недели его жизни у Джоди, сменилось шустрой настороженностью. У него появился тот же мудрый взгляд, что у Джулии. Джоди совсем было решил отвести его в сарай и запереть, как вдруг он сам нашёл себе тенистое местечко и лег. Он лежал, наблюдая за Джоди краешком большого глаза, с головой в излюбленном положении, откинутой назад на плечи. Его маленький белый хвостик то и дело вздрагивал, а пятнистая шкурка морщилась, чтобы согнать мух. Если оленёнок будет лежать спокойно, окучка пойдёт быстрее. Джоди нравилось работать, когда оленёнок был близко. Это наполняло его радостным чувством, неизвестным ему прежде в обществе одной только мотыги. Он рьяно накинулся на сорняки и с удовлетворением увидел, что дело идёт на лад: неокученные грядки убывали прямо на глазах. При этом он монотонно насвистывал себе под нос.
Он перебрал в уме множество имен и каждое примерил к оленёнку, но ни одно не устраивало его. Клички знакомых ему собак, вроде Джо и Хватай, Бродяга и Цапун и всё в том же духе, к оленёнку не подходили. У него был такой лёгкий шаг, что Пенни говорил про его походку «твик-твик», и он охотно назвал бы его Твик, но это напоминало о Твинк Уэдерби и, конечно, никуда не годилось. Вся надежда была на Сенокрыла. Он был неистощим на имена своим любимцам. У него был енот по имени Жулик, опоссум Тычок, белка Звизгни и хромоногий кардинал Причетник, который пел: «Прич-чет, прич-чет, прич- чет!»
Он очень много работал в эти две недели, что прошли с ухода Быка. Силы Пенни восстанавливались, но на него то и дело находили слабость и головокружение, сильно колотилось сердце. Пенни относил это за счет затяжного действия змеиного яда, но матушка Бэкстер считала, что это лихорадка, и поила его настоем лимонных листьев. Хорошо было, что он начал вставать и выходить, прошёл тот леденящий страх. Джоди старался помнить о том, что отцу нельзя давать много работать. Иметь оленёнка, быть избавленным от тупой тоски одиночества, которая прежде так часто брала его за сердце, было до того хорошо, что он был полон благодарности матери за то, что она проявляет терпение. Весь вопрос был в том, что оленёнку действительно требовалось много молока. К тому же он, вне всякого сомнения, мешал ей. Как-то раз он зашёл в дом и нашёл миску с тестом для кукурузного хлеба, уже готовым к выпечке. Он очистил миску. С тех пор он ел почти всё – зелёные листья, замешенную на воде кукурузную муку, объедки преснушек. Когда Бэкстеры садились за стол, его приходилось запирать в сарае. Он бодался, блеял и вышибал блюда из рук. Когда Джоди и Пенни смеялись над ним, он с понимающим видом вскидывал голову. Собаки поначалу лаяли на него, но потом привыкли. Матушка Бэкстер притерпелась к нему, но забавлять он её никогда не забавлял. Джоди перечислял ей его достоинства.
– Правда, у него красивые глаза, ма?
– Они слишком далеко видят миску с тестом.
– Ну, а хвост, ма, какой у него славный, дурашливый хвостик!
– Все оленьи хвосты одинаковы.
– Но ведь правда он такой славный, такой дурашливый!
– Что дурашливый, так это верно.
Солнце приближалось к зениту. Оленёнок выбрался на поле, пощипал нежные плети сладкого картофеля, затем вернулся к живой изгороди кустарника и нашёл себе новое тенистое местечко под дикой вишней. Джоди оглядел свою работу. Полторы грядки оставались неокученными. Ему хотелось сходить домой попить, но это резко сократило бы остающееся у него время. Хорошо бы, обед задержался. Он заработал мотыгой со всей быстротой, на какую можно было пойти без риска повредить плети. Когда
