мальчик схватил ноты, и они исчезли. Клочки потом оказались в ящике для дров. Грация потеряла терпение и сделала сыну строгий выговор. Он начал плакать, кричать, топать ногами, кататься по полу, с ним случился нервный припадок. Грация пришла в ужас; она стала целовать его, молить, обещала исполнять все его желания.
С этого дня он стал господином положения, прекрасно понимал это и неоднократно прибегал к испытанному оружию. Никогда нельзя было определить, настоящие у него припадки, или он притворяется. Лионелло устраивал припадки не только в отместку, если ему перечили, — он стал применять это оружие по злобе, когда мать и Кристоф собирались провести вместе вечер. Он пристрастился к этой опасной игре и играл в нее от нечего делать, из склонности к кривлянию, чтобы узнать, как далеко простирается его власть. Он проявлял крайнюю изобретательность, придумывал странные нервные припадки: то во время обеда у него начинались конвульсии — он опрокидывал стакан или разбивал тарелку; то, подымаясь по лестнице, вдруг хватался за перила, пальцы у него скрючивались, и он уверял, что не может их разжать; то у него вдруг начиналась острая боль в боку, и он кричал и катался по полу; то, наконец, задыхался. Разумеется, в конце концов он нажил себе настоящую нервную болезнь. Но его труды не пропали даром. Кристоф и Грация были безумно встревожены. Их мирные встречи — тихие беседы, чтение, музыка, все то, из чего оба делали себе праздник, — все это скромное счастье было отныне омрачено.
Время от времени маленький пройдоха устраивал им передышку: быть может, он сам уставал от своей роли, а быть может, детская натура брала верх, и он отвлекался чем-то другим, (Теперь он был уверен в своей победе.)
Они спешили этим воспользоваться. Каждый час, который они урывали таким образом, казался им тем более драгоценным, что они не были уверены, будут ли наслаждаться им до конца. Как они ощущали тогда свою близость! Почему же эта близость не может длиться всегда? Однажды Грация сказала, как она об этом жалеет. Кристоф взял ее за руку.
— Правда, почему? — спросил он.
— Вы это прекрасно знаете, мой друг, — ответила она и грустно улыбнулась.
Кристоф знал. Знал, что она жертвует их счастьем ради сына; знал, что лживость Лионелло для нее несомненна и что тем не менее она обожает его; ему был знаком слепой эгоизм семейных пристрастий, заставляющий лучших людей расточать запасы самоотверженности на близких им по крови недостойных и дурных людей, так что у них уже ничего не остается для более достойных, для самых любимых, но чужих по крови. И хотя Кристоф возмущался этим, хотя порой у него возникало желание убить маленькое чудовище, отравлявшее им жизнь, он молча покорялся, понимая, что Грация не может поступить иначе.
И оба, без лишних упреков, пошли на самопожертвование. Но если у них украли принадлежавшее им по праву счастье, то ничто не могло помешать союзу их сердец. Самоотречение — эта обоюдная жертва — связывало их гораздо крепче, чем узы плоти. Они поверяли свои тяготы друг другу, каждый взваливал их на плечи другого, а взамен брал на себя его тяготы, и даже горе становилось для них радостью. Кристоф называл Грацию «своим духовником». Он не скрывал от нее своих слабостей, от которых страдало его самолюбие. Он каялся с чрезмерным сокрушением, а она улыбкой успокаивала совесть этого старого ребенка. Он даже признался ей в своих материальных затруднениях Правда, он отважился на это лишь после того, как они условились, что она не будет ему ничего предлагать, а он ничего от нее не примет. Это был последний барьер гордости, который он удержал и который она не пыталась преодолеть. Вместо достатка, который ей было запрещено внести в жизнь своего друга, она дала ему то, что было для Кристофа в тысячу раз ценнее, — свою нежность. Он ощущал ее дыхание каждый миг; открывая глаза по утрам и закрывая их перед сном, он произносил беззвучную молитву любви и обожания. А она, просыпаясь по утрам или ночью, страдая бессонницей, шептала:
«Мой друг думает обо мне».
И великий покой обволакивал их.
Между тем здоровье Грации начало сдавать. Часто она лежала в постели либо проводила целые дни, раскинувшись на кушетке. Кристоф навещал ее ежедневно, они беседовали, читали вместе, он показывал ей свои произведения. Она вставала и подходила к роялю. Она исполняла вещь, которую он принес. Большей радости она не могла ему доставить. Грация и Сесиль были самыми одаренными из всех его учеников. Сесиль чувствовала музыку инстинктивно, почти не понимая ее, а Грация воспринимала ее как прекрасный, осмысленный гармонический язык. Демонизм в жизни и в искусстве ускользал от нее; она вносила в музыку ясность своей чуткой души, и эта ясность проникала в творчество Кристофа. Игра подруги помогала ему отчетливее осознать темные страсти, которые он изображал. Закрыв глаза, он слушал и, как бы держа ее за руку, следовал за нею по лабиринту своей мысли. Ощущая свою музыку через душу Грации, он сливался с этой душой, он обладал ею. От этой таинственной связи рождались музыкальные произведения, как бы являвшиеся плодом их близости. Однажды, преподнося Грации сборник своих сочинений — результат их душевной близости, — он сказал:
— Вот наши дети.
Общность помыслов, когда они были вместе и даже когда находились врозь; отрада вечеров, проведенных в сосредоточенной тишине старинного дома, созданного, казалось, по образу и подобию Грации, где двое молчаливых, заботливых и преданных Грации слуг как бы переносили на Кристофа часть того уважения и привязанности, которые они питали к своей хозяйке… Приятно слушать вдвоем бой уходящих часов и наблюдать проносящийся поток жизни. Нездоровье Грации набрасывало на это счастье тревожную тень. Но, несмотря на свое недомогание, она излучала такую ясность, что ее тайные страдания сообщали ей еще большую прелесть. Кристоф называл ее «своей дорогой страдалицей, своей трогательной подругой с лучезарным лицом». Иной раз вечером, придя от нее, когда сердце его было переполнено любовью и он не мог дождаться утра, он писал Грации, чтобы сказать ей:
«Liebe, liebe, liebe, liebe, liebe Grazia…»
Этот безмятежный покой длился несколько месяцев. Они думали, что он будет продолжаться вечно. Мальчишка словно забыл о них — его внимание было отвлечено. Но после передышки он принялся за старое и уже не отставал от них. Дьяволенок задумал разлучить мать и Кристофа. Он снова стал разыгрывать комедии. Он действовал не по заранее обдуманному плану — он каждый день изобретал новые капризы, подсказанные злобой. Он и не подозревал о зле, которое причинял: он старался развлечься, докучая другим, и угомонился, лишь когда добился от Грации обещания, что они уедут в далекое путешествие. У Грации не было сил сопротивляться. К тому же врачи советовали ей провести несколько месяцев в Египте, чтобы избежать зимы на севере. Многое подорвало здоровье Грации: душевные потрясения последних лет, постоянные тревоги о здоровье ребенка, неопределенность, внутренняя борьба, происходившая в ней, муки совести из-за страданий, причиняемых другу. Кристоф, видя, что приближается день разлуки, чтобы не усиливать ее терзаний, которые он угадывал, скрывал свои; он не предпринимал ничего, чтобы отсрочить ее отъезд; оба изображали спокойствие, которого на самом деле не ощущали, но которое старались внушить друг другу.
День разлуки настал. Было сентябрьское утро. Они уехали из Парижа в середине июля, чтобы провести последние недели, оставшиеся до ее отъезда, в Швейцарии, в высокогорной гостинице, недалеко от места, где встретились шесть лет назад.
В течение пяти дней они не могли выйти на улицу, Непрерывно лил дождь, они остались почти одни в гостинице, — большинство постояльцев разъехалось. В это последнее утро дождь наконец прекратился, но горы были окутаны облаками. Дети с прислугой выехали раньше в первом экипаже. Вслед за ними собралась Грация. Кристоф провожал ее до того места, где дорога крутыми излучинами сползала в итальянскую равнину. Они сидели, продрогшие от сырости, в экипаже с поднятым верхом, тесно прижавшись, молча, почти не глядя друг на друга; призрачный свет — не день, не ночь — окутывал их. Вуалетка Грации стала влажной от ее дыхания. Он сжимал маленькую руку, ощущая сквозь ледяную перчатку ее теплоту. Их лица встретились. Он поцеловал любимые губы через влажную вуаль.
Они доехали до поворота. Кристоф вышел. Коляску поглотил туман. Вскоре она исчезла из виду. Кристоф еще слышал стук колес и топот копыт. Пелена плотного белого тумана расстилалась над лугами.
