самопожертвование!»
Так зачем пытаться отнимать это счастье? Зачем желать, чтобы другие были счастливы на наш лад? Пусть они будут счастливы по-своему. Он лишь кротко просил, чтобы Жорж и Аврора не очень презирали тех, кто, подобно ему, не разделяет их веры.
Но они не снисходили до споров с ним. Казалось, они думали:
«Ему этого не понять…»
Кристоф был для них прошлым. И, не таясь, они не придавали прошлому большого значения. Им случалось иногда наивно обсуждать, что они будут делать потом, когда Кристофа «уже не станет»… И все- таки они очень любили его. Дети, дети! Они растут и оплетают нас, как лианы! Сила природы, спешащая прогнать нас…
«Уходи! Убирайся! Уступи место! Настал мой черед!..»
У Кристофа, который понимал их немой язык, возникало желание сказать им:
«Не торопитесь! Мне хорошо здесь. Помните, что я еще жив!»
Его забавляла их наивная дерзость.
Однажды, когда они особенно подавляли его своим высокомерием, он добродушно заметил:
— Скажите прямо, что я старый дурак.
— Да нет, мой друг, — сказала Аврора, смеясь от всего сердца. — Вы лучший из людей, но есть вещи, которых вы не понимаете.
— И которые понимаешь ты, девочка! Подумать только, какая ты мудрая!
— Не смейтесь надо мной. Я мало знаю. Но зато Жорж знает все.
Кристоф улыбнулся:
— Да, ты права, малышка. Тот, кого любишь, всегда все знает.
Но Кристофу было гораздо легче подчиняться их умственному превосходству, чем слушать их музыку. Они подвергали его тяжкому испытанию. Когда они приходили, рояль не знал ни минуты покоя. Казалось, что у них, как у птиц, любовь возбуждает желание петь. Но они были далеко не так искусны в этом, как птицы. Аврора не тешила себя иллюзиями насчет своего таланта; другое дело, когда речь шла о женихе. Она не видела никакой разницы между игрой Жоржа и Кристофа; возможно, она даже предпочитала исполнительскую манеру Жоржа. А тот, несмотря на свойственную ему иронию, готов был позволить убедить себя в этом в угоду своей возлюбленной. Кристоф не возражал: он не без лукавства поддакивал девушке и лишь изредка, выведенный из терпения, убегал к себе в комнату, громче, чем обычно, хлопнув дверью. С доброй и снисходительной улыбкой он слушал, как Жорж играет на рояле «Тристана». Бедный малый передавал бурные страсти с добросовестной старательностью и милой слащавостью молодой девушки, преисполненной лучших намерений. Кристоф смеялся про себя. Ему не хотелось объяснять молодому человеку причину своего смеха, и он молча обнимал его. Он очень любил его именно таким. Быть может, за это он даже любил его еще больше… Бедный мальчик!.. О тщеславие искусства!..
Кристоф часто беседовал о «своих детях» (так он называл их) с Эмманюэлем, который любил Жоржа и шутя уговаривал Кристофа уступить ему юношу. Ведь у него есть Аврора. Это несправедливо, он завладел обоими.
В парижском обществе об их дружбе создавались легенды, хотя они держались особняком. Эмманюэль горячо полюбил Кристофа. Из гордости он не хотел это показывать, скрывая свое чувство под внешней резкостью, а зачастую даже грубостью. Но Кристофа нельзя было провести. Он знал, что Эмманюэль предан ему теперь всем сердцем, и очень ценил это. Они виделись раза два-три в неделю. Когда Кристоф или Эмманюэль заболевали и сидели дома, они писали друг другу. Казалось, эти письма приходили из далеких краев. Внешние события интересовали их меньше, чем достижения в области науки и искусства. Они жили в мире своих идей, размышляли об искусстве или выискивали среди хаоса фактов крохотный, едва заметный проблеск, намечающийся в истории человеческой мысли.
Чаще всего Кристоф навещал Эмманюэля. Хотя после недавно перенесенной болезни он чувствовал себя ничуть не лучше своего друга, он привык считать, что к здоровью Эмманюэля следует относиться бережнее. Кристоф уже не без труда взбирался на седьмой этаж к Эмманюэлю, и на лестнице ему приходилось останавливаться, чтобы отдышаться. Ни тот, ни другой не заботились о своем здоровье. Несмотря на больные бронхи и удушья, оба были заядлыми курильщиками. Отчасти из-за этого Кристоф предпочитал, чтобы их свидания происходили у Эмманюэля, а не у него, так как Аврора воевала с ним из-за его страсти к курению, а он прятался от нее. Случалось, что у друзей во время беседы начинался приступ кашля; им приходилось прекращать разговор, и они, смеясь, поглядывали друг на друга, как провинившиеся школьники, а иной раз один из них читал наставление тому, кто кашлял; но как только приступ проходил, другой начинал уверять, что дым здесь ни при чем.
На письменном столе Эмманюэля, свернувшись на свободном от рукописей пространстве, лежал серый кот, серьезно и с укоризной глядя на курильщиков. Кристоф говорил, что это их живая совесть, и, чтобы заглушить ее, надевал на кота свою шляпу. Это был самый обыкновенный худой кот, которого Эмманюэль подобрал как-то на улице, едва живого от побоев; он так и не смог вполне оправиться от жестокого обращения, мало ел, почти не резвился, двигался бесшумно и следил за хозяином кроткими, умными глазами; он тосковал, когда Эмманюэля не было дома, блаженствовал, когда лежал на столе подле него, и отвлекался от своих размышлений лишь для того, чтобы целыми часами восторженно смотреть на клетку, где порхали недосягаемые для него птицы; он вежливо мурлыкал при малейшем признаке внимания, терпеливо выносил капризные ласки Эмманюэля и грубоватые поглаживания Кристофа, стараясь не царапаться и не кусаться. Он был тощ, один глаз у него слезился; он фыркал, и если бы мог говорить, то, разумеется, у него не хватило бы дерзости утверждать, как это делали друзья, будто «дым здесь ни при чем»; но от них он сносил все и, казалось, думал:
«Ведь они люди, они не знают, что делают».
Эмманюэль привязался к нему, потому что находил сходство между судьбой этого больного животного и своей. Кристоф утверждал даже, что у них одинаковое выражение глаз.
— А что ж тут удивительного? — говорил Эмманюэль.
Окружающая среда влияет на животных. Они становятся похожи на своих хозяев. У кота какого- нибудь глупца совсем иной взгляд, чем у кота, принадлежащего умному человеку. Домашнее животное может стать добрым или злым, искренним или скрытным, сообразительным или тупым, не только в зависимости от того, чему его учит хозяин, но и от того, каков сам хозяин. Для этого даже не обязательно влияние людей. Окружающая обстановка накладывает на зверя свой отпечаток. Созерцание разумного делает взгляд животных осмысленным. Серый кот Эмманюэля подходил к больному хозяину и к душной мансарде, которую озаряло парижское небо.
Эмманюэль стал мягче. Он был иным, чем в пору первого знакомства с Кристофом. Семейная трагедия глубоко потрясла его. Подруга, которой в минуту раздражения он слишком ясно дал почувствовать, что тяготится ее любовью, внезапно исчезла. Он проискал ее всю ночь, охваченный мучительным беспокойством. Наконец нашел ее в полицейском участке, где ее задержали. Она хотела броситься в Сену; прохожий схватил ее за платье в ту минуту, когда она перешагнула через перила моста. Она отказалась сообщить свой адрес и фамилию, она хотела повторить свою попытку. Это скорбное зрелище удручало Эмманюэля; его мучила мысль, что, выстрадав так много из-за людей, он, в свою очередь, причиняет кому- то страдания. Он привел домой доведенную до отчаяния женщину и старался залечить рану, которую ей нанес, вернуть ревнивой и требовательной подруге уверенность в его любви. Он подавлял вспышки возмущения и безропотно покорился этой всепоглощающей страсти, посвятив ей остаток жизни. Вся его духовная энергия устремилась к сердцу. Этот апостол великих деяний пришел к заключению, что существует только одно доброе деяние: не причинять зла. Его роль была сыграна. Казалось, Сила, руководящая великими человеческими приливами и отливами, воспользовалась им лишь как орудием, чтобы разнуздать действие. Выполнив приказ, он превратился в ничто: действие развертывалось уже без него. Он наблюдал, как оно развивается, почти примирясь с несправедливостями по отношению к нему лично, но не мог покориться, когда речь шла о его вере. Хотя он был свободомыслящим, утверждал, что не признает никакой религии, и шутя называл Кристофа замаскированным клерикалом, у него был свой
