прожившись в одном городе, надувает заимодавцев и бежит в другой, выискивая простодушных гостеприимцев, которых тоже можно было бы обмануть, и так поступает неоднократно, — разве он недостаточно обнаруживает свои намерения и свою душу?
Бонифаций. Более чем достаточно. Но вот еще какие румяна часто наводят они на свои безобразия.
Беат. Какие?
Бонифаций. Быть должным многим и помногу — это, дескать, у них общее с первыми вельможами и даже с государями; и получается, что такой образ мыслей доставляет ложную славу знатности.
Беат. Но что от нее за польза?
Бонифаций. Рыцарю люди готовы позволить чуть ли не всё подряд — просто диву даешься.
Беат. По какому праву? На каком основании?
Бонифаций. На том же основании, на каком управители приморских областей присваивают все, что выбросят на берег волны после гибели корабля, хотя бы хозяин и уцелел; на каком поймавшие вора или разбойника забирают себе все, что у него отнимут.
Беат. Подобные законы могли бы издать и сами воры.
Бонифаций. Они бы и издали, если бы могли сообщить им надлежащую силу; и имели бы на что сослаться в свое оправдание, если бы прежде, чем красть, объявили войну.
Беат. Кто дал это преимущество рыцарю-коннику против пехотинца?
Бонифаций. Благосклонность войны. Они так готовят себя к службе, чтобы проворнее грабить врага.
Беат. Так, я думаю, Пирр готовил к войне своих солдат.
Бонифаций. Нет, не Пирр, а лакедемоняне.
Беат. Пропади они пропадом вместе со своим войском! Но откуда наименование для такого преимущества?
Бонифаций. Одним оно достается от предков, другие покупают за деньги, а кое-кто и сам принимает [464].
Беат. Разве можно и так?
Бонифаций. Можно, если нрав подходящий.
Беат. Какой же?
Бонифаций. Это когда человек никакого доброго занятия не имеет, блестяще одевается, пальцы унизывает перстнями, блудит прилежно, усердно мечет кости, режется в карты, время проводит в попойках и гуляньях, ни о чем низменном никогда и не вспомнит, но без конца твердит Фрасоновы речи [465] насчет крепостей, сражений да битв. Такие люди позволяют себе объявлять войну кому ни вздумают, хотя своей земли ни вершка — негде ногу поставить.
Беат. Ты мне описываешь рыцарей, не коня заслуживающих, а «кобылы», на которой пытают злодеев. Но в Сигамбрии их, увы, немало [466].
Харон
Xарон. Куда ты так спешишь, Аластор, и что у тебя за радость?
Аластор. Как ты кстати, Харон! Я спешил к тебе.
Xарон. Какие новости?
Аластор. Несу вести, для тебя и для Прозерпины [468] самые счастливые!
Харон. Выкладывай, что принес, — разгружайся!
Аластор. Фурии [469] трудились так усердно и удачно, что не осталось на земле уголка, который бы они не отравили адскими бедами — усобицей, войной, грабежом, мором. Они далее оплешивели, выпустив всех своих змей, и теперь разгуливают без капли яда и повсюду выискивают гадюк и аспидов, потому что головы у них как яйцо, ни единого волоса, а в груди сухо. Так что ты не зевай — готовь свой челнок и весла: скоро нахлынет такая уйма теней, что, боюсь, тебе одному всех и не перевезти!
Харон. Это нам известно.
Аластор. Откуда?
Харон. Осса еще третьего дня уведомила.
Аластор. Нет никого проворнее этой богини! Но отчего тогда ты здесь, а не подле челнока?
Харон. По делу, конечно. Пришел подыскать какую-нибудь крепкую трирему [470]: мой челнок уже обветшал и весь прогнил, его на этакий груз недостанет, если то, что рассказала Осса, — правда. Впрочем, и на Оссу [471] кивать не надо. Сами обстоятельства вынуждают — я потерпел крушение.
Аластор. То-то, я гляжу, с тебя так и течет. Я сперва подумал, ты из бани.
Харон. Нет, выплыл из Стигийской топи.
Аластор. А тени где?
Харон. Плавают вместе с лягушками.
Аластор. Но что рассказала Осса?
Харон. Три земных самодержца [472] ринулись друг на друга в смертельной, непримиримой ненависти, и ни одна страна христианского мира не свободна от страха перед бешенством войны, ибо эти трое втянули в сообщество и остальных государей. Все в таком расположении духа, что никто не желает уступать другому — ни датчанин, ни поляк, ни шотландец. Между тем и турок не сидит сложа руки, но готовит великие беды. Повсюду свирепствует чума — в Испании, в Англии, в Италии, во Франции. Вдобавок, из различия мнений родился не виданный доныне недуг [473], который так изуродовал все души, что истинной дружбы нет более нигде, но брат поднимается против брата и жена против мужа. Есть надежда, что и отсюда пойдет когда-нибудь на людей отменный мор, коли слова и перья заменятся кулаками и мечами.
Аластор. Все истинная правда! Многое я видел сам: ведь я верный спутник и помощник фуриям, которые сейчас как никогда доказали, что достойны своего имени.
Харон. Но есть опасность, как бы вдруг не явился какой-нибудь демон и не призвал бы к миру: ведь смертные души переменчивы. Я слышал, что живет над нами какой-то Полиграф [474], который своим пером не перестает поносить войну и восхвалять мир.
Аластор. Он давно поет глухим. Сперва он написал жалобу сокрушенного мира, теперь — эпитафию уже скончавшемуся [475]. Но есть и другие, которые радуются нашим успехам не меньше, чем сами фурии.
Xарон. Кто такие?
Аластор. Некие животные в темных и белых плащах [476], в туниках цвета золы, убранные разноцветными перьями. Они постоянно при дворах государей и вливают им в уши любовь к войне; к тому же склоняют и знать, и простой народ. За евангельскою проповедью возглашают, что война справедливая, святая, благочестивая. Но ты особенно подивишься отваге этих мужей, когда узнаешь, что одно и то же возглашают они по обоим станам. У французов проповедуют: «Бог за Францию, а кто защитником имеет бога, тот непобедим!» У англичан и испанцев — то лее самое: «Войну эту ведет не император, но бог! Вы только будьте храбры — и победа за нами. Если же кто падет в бою, он не гибнет — он взлетает прямо в небеса, как есть, в полном вооружении».
Xарон. И люди им верят?
Аластор. На что только не способно притворное благочестие! К тому же прими в соображение юную
