Канний. И как же ты молишься?
Полифем. Читаю Молитву господню.
Канний. Сколько раз?
Полифем. Один. Евангелие воспрещает пустословие.
Канний. Можешь ли со вниманием прочитать Молитву господню?
Полифем. Никогда не пробовал. Но разве недостаточно, если я произношу ее громким голосом?
Канний. Не уверен; лишь один голос слышит бог — голос сердца. Постишься часто?
Полифем. Никогда.
Канний. Но твоя книга одобряет молитву и пост.
Полифем. Одобрял бы и я, да брюхо не согласно.
Канний. Но Павел предупреждает: не служат Иисусу Христу те, кто служит чреву. Мясо ешь в любой день?
Полифем. Когда дадут.
Канний. Но ведь это здоровенное, как у гладиатора, тело могло бы прокормиться хоть сеном, хоть древесною корой!
Полифем. Но Христос сказал [531]: не оскверняет человека то, что входит в уста.
Канний. Так оно и есть, если только соблюдена мера, если это не оскорбляет других. Но Павел, Христов ученик, предпочитает погибнуть голодною смертью, лишь бы не оскорбить слабого духом брата своего, и нас зовет следовать этому образцу, чтобы мы угождали всем и во всем.
Полифем. Павел — это Павел, а я — это я.
Канний. Охотно ли помогаешь бедным?
Полифем. Мне нечего им дать.
Канний. Было бы, если бы ты жил трезво и усердно трудился.
Полифем. Так приятно ничего не делать!
Канний. Соблюдаешь заповеди божьи?
Полифем. Это тяжело.
Канний. Каешься в прегрешениях?
Полифем. Христос за нас расплатился.
Канний. Как же ты после этого объявляешь, что любишь Евангелие?
Полифем. Сейчас увидишь. Тут у нас один францисканец без конца поносил с кафедры Эразмов Новый завет [532]. Я встретился с ним с глазу на глаз, левой рукой схватил за волосы, а правой помахал как следует и отделал его на славу — вся рожа вспухла и посинела! Ну, что скажешь? Разве это не значит держать сторону Евангелия? Потом я отпустил ему его грехи, трижды стукнув по макушке этой самою книгой, и набил три шишки — во имя Отца, и Сына, и святого Духа.
Канний. Да, вполне по-евангельски. В прямом смысле слова защищал Евангелие Евангелием.
Полифем. Является еще один из той же братии и накидывается на Эразма как бешеный, сам себя от злобы не помнит. Я разгорелся евангельскою ревностью, пригрозил ему хорошенько и заставил на коленях просить прощения, да еще и признать, что все свои речи он произносил по наущению диавола. Попробовал бы он не послушаться — я приставил алебарду ему к затылку. А лицо у меня было, как у разгневанного Марса. Это уж произошло при свидетелях.
Канний. Удивительно, как он вообще духа не испустил. Но продолжим. Живешь целомудренно?
Полифем. Наверно, заживу когда-нибудь — когда состарюсь. Но хочешь ли, Канний, открою тебе всю правду?
Канний. Я не священник. Если вздумал исповедоваться, поищи другого собеседника.
Полифем. Исповедуюсь я чаще всего богу. А тебе открою, что мне еще далеко до совершенства, я просто один из евангельского народа. У нас четыре Евангелия, и мы, племя евангельское, охотимся главным образом за четырьмя вещами: чтобы брюхо было довольно; чтобы и то, что под брюхом, нужды не знало; чтобы было, на что жить; и, наконец, чтобы можно было делать что хочешь. И если охота удачна, мы возглашаем над полными чашами: «Ио, триумфе! Ио, пэан! [533] Жив дух евангельский! Правит Христос!»
Канний. Но это эпикурейская жизнь, не евангельская.
Полифем. Не спорю. Но ты знаешь, что Христос всемогущ: он может внезапно превратить нас в иных людей.
Канний. Но может и в свиней, и это, по-моему, легче, чем в добрых мужей.
Полифем. Как будто нет на свете тварей хуже, чем свиньи, быки, ослы, верблюды! Оглянись кругом: многие свирепее льва, хищнее волка, похотливее воробья, кусачее пса, вреднее гадюки!
Канний. Однако пора уже превращаться из тупой скотины в человека.
Полифем. Верно напоминаешь. Пророки нашего времени вещают, что последний час близок [534].
Канний. Тем более следует поспешить.
Полифем. Я ожидаю Христовой десницы.
Канний. Постарайся вложить в его десницу мягкий воск. Но из чего они заключают, что близится конец света?
Полифем. Люди, говорят они, заняты тем же, чем когда-то перед потопом: пируют, пьют, гуляют, женятся, выходят замуж, блудят, покупают, продают, отдают в рост, платят лихву, строят дома; государи воюют, священники хлопочут об умножении доходов, богословы плетут силлогизмы, монахи снуют по миру, народ волнуется, Эразм пишет «Разговоры»; наконец, все беды явились разом — голод, жажда, разбой, война, чума, мятеж, нужда. Разве это не убеждает, что роду человеческому скоро конец?
Канний. Из этой груды бедствий какое для тебя самое тяжкое?
Полифем. Угадай.
Канний. Что в кошельке у тебя одни пауки.
Полифем. Провалиться мне на этом месте, если ты не попал в самую точку! Сейчас я прямо с пирушки; в другой раз буду трезвый и тогда, если захочешь, потолкуем с тобой насчет Евангелия.
Канний. Когда ж я тебя увижу трезвым?
Полифем. Когда протрезвею.
Канний. А когда протрезвеешь?
Полифем. Когда увидишь, что я трезв. Ну, прощай, покамест, мой милый Канний. Желаю удачи.
Канний. А я тебе желаю, чтобы ты оправдывал свое имя [535].
Полифем. И я в долгу не останусь: дай-то бог, чтобы Канний никогда не лишался того, откуда идет его прозвание [536].
???????????? [537], или нескладица
Анний. Я слышал, ты был на свадьбе Панкратия с Альбиной.
Левкий. Никогда еще не бывало у меня такого неудачного плавания, как в этот раз.
Анний. Что ты говоришь? Так много собралось народу?
Левкий. И никогда еще жизнь моя не стоила дешевле.
Анний. Смотри, что делает богатство! Ко мне на свадьбу пришло всего несколько человек, да и то всё люди мелкие.
Левкий. Едва мы вышли в море, налетел страшный вихрь.
Анний. Прямо собрание богов какое-то! Столько, говоришь, князей, столько благородных дам?
