Симбул. Верно, да только писак развелось несметное множество. Но если ты выберешь этот путь, старайся писать чем точнее, а не чем больше. Прежде всего предмет выбери не избитый, — чтобы не делить его со многими другими, — и никому не внушающий злобы. С ним соотнеси все примечательное, что собрано за многие годы чтения. Излагая предмет, представь его в таком виде, чтобы приятное сочеталось с полезным.
Филодокс. Очень умно, Симбул, и я буду удовлетворен вполне, если прибавишь еще только одно: каким образом устроить, чтобы слава пришла поскорее? Я знаю многих, которые прославились лишь перед самой кончиной, а иные — так и вовсе за могилою, как говорится.
Симбул. Здесь не могу присоветовать тебе ничего синего, чем советовал флейтист флейтисту [671]. Постарайся понравиться тем, кто уже победил зависть славою; пойди в дружбу с теми, чей добрый отзыв легко доставит тебе благосклонность народа.
Филодокс. А если вдруг вспыхнет зависть, какое укажешь мне лекарство?
Симбул. Поступай так же, как смоловары: едва лишь сверкнет пламя, они льют воду. Это должно пoвторять и часто и неукоснительно — иначе разбушуется пожар.
Филодокс. Что за загадка такая? Симбул. Зарождающуюся зависть лучше подавлять благодеяниями, чем местью. Геркулес ничего не добился, отсекая Лернейской гидре одну голову за другой, — греческим огнем одолел он смертоносное чудовище.
Филодокс. Какой огонь ты зовешь «греческим»?
Симбул. Который горит и в воде [672]. Его применяет тот, кто, в ответ на незаслуженные обиды, продолжает оказывать услуги всем без различия.
Филодокс. Что я слышу? Только что доброта была водой, теперь стала огнем?
Симбул. А что этому помехой, если Христос в аллегориях — то солнце, то огонь, то камень? Говорил я с усердием, но если нападешь на что-нибудь лучшее, лучшему и следуй, а моими советами пренебреги.
Скаредный достаток
Якоб. Откуда ты к нам, такой иссохший, точно бы все это время питался одной росою, вместе с кузнечиками? Прямо выползок человека, да и только!
Гильберт. Тени в преисподней насыщаются мальвою и пореем; а я прожил десять месяцев в таком месте, где и того не доставалось.
Якоб. Где же это? Объясни, пожалуйста! Может тебя похитили и ты попал на галеру?
Гильберт. Ничего похожего. Я был в Синодии [673].
Якоб. В таком богатом городе — и чуть не умереть голодною смертью?
Гильберт. Именно.
Якоб. Но по какой причине? Денег не было?
Гильберт. И деньги были, и друзья.
Якоб. Так в чем же дело?
Гильберт. Я гостил у Антрония.
Якоб. У этого богача?
Гильберт. Но страшнейшего скареда!
Якоб. Диво какое-то!
Гильберт. Дива нет никакого. Все богачи таковы,
если они выбились из крайней бедности.
Якоб. Но что за охота была оставаться столько месяцев у такого хозяина?
Гильберт. Так я решил в ту пору: были обстоятельства, которые меня удерживали.
Якоб. Расскажи, заклинаю тебя, как устроена его жизнь.
Гильберт. Охотно: воспоминания о пережитых бедствиях доставляют удовольствие.
Якоб. А у меня удовольствие впереди.
Гильберт. Когда я приехал, на Синодию обрушилась беда o???????v [674]: целых три месяца задувал борей, хотя — по какой причине, не знаю — дольше недели кряду он не держался.
Якоб. Тогда каким же образом он дул целых три месяца?
Гильберт. На восьмой день ветер, так сказать, снимался с лагеря, но восемь часов спустя разбивал шатры на прежнем месте.
Якоб. Тут слабому телу понадобился жаркий очаг.
Гильберт. Жара было бы вдоволь, если бы хозяин запасся дровами. Но наш любезный Антроний, спасаясь от расходов, корчевал на островах пни, на которые никто больше не польстился; трудился он главным образом по ночам. Вот этими-то дровами, почти совсем еще сырыми, он и топил; дыма много, огня мало, да и тот не греет — скорее одна видимость, чтобы нельзя было сказать, будто огня вообще не разводили. Один огонечек тлел целый день — до того был чахлый.
Якоб. Да, тяжелая выпала тебе зима. Гильберт. Но лето — еще тяжелее. Якоб. Почему?
Гильберт. Столько в этом доме блох и клопов, что и днем нет покоя, и ночью глаз не сомкнешь.
Якоб. Пакостное богатство!
Гильберт. Да, такого рода скотинкою хвастаться не стоит.
Якоб. Как видно, женщины там ленивые.
Гильберт. Они прячутся по своим углам и среди мужчин не показываются. Так и получается, что женщины там — только утеха для мужчин, а той заботы, которую обычно слабый пол оказывает сильному, мужчины лишены.
Якоб. А что Антроний? Ему это запустение разве не в тягость, не в досаду?
Гильберт. Он вырос в такой же самой грязи, и ничто, кроме барыша, ему не дорого. Он проводил время где угодно, только не дома, и совал нос во все дела подряд. Ты знаешь, что этот город под особым покровительством Меркурия. Прославленный живописец [675] считал потерянным день, в который он не провел хотя бы одной линии; Антроний гораздо горше оплакивал тот день, который не приносил ему никакого барыша. И если так случалось, искал даров Меркурия в собственном доме.
Якоб. Что же он делал?
Гильберт. В доме был водоем, — по обычаю того города, — и Антроний зачерпывал несколько ковшей и подливал в винные кувшины. Вот тебе и доход!
Якоб. Вино, наверно, было слишком крепкое?
Гильберт. Наоборот, жиже помоев! Он всегда покупал только дрянное вино, чтобы купить подешевле. И чтобы ни капли не пропало даром, все время подмешивал гущу десятилетней давности и старательнейшим образом взбалтывал, чтобы с виду напоминало сусло; так и гущи у него не пропадало ни крошки — он бы это го ни за что не допустил.
Якоб. Но если верить врачам, вино с гущею рождает камни в пузыре [676].
Гильберт. Врачи правы: года не проходило, чтобы один или двое из его домочадцев не умирали от камня; но Антрония траур в доме не страшил.
Якоб. Нет?
Гильберт. Он даже с мертвых драл подать. Не гнушался любым, самым ничтожным прибытком.
Якоб. Ты говоришь о воровстве?
