Курион. Будет, если ответишь еще на несколько вопросов. Небо тяжелое или легкое?
Альфий. Не знаю, легкое ли, но тяжелым, во всяком случае, быть не может, потому что природу имеет огненную.
Курион. Что ж тогда означает старинная пословица: «А что, если небо рухнет?»
Альфий. Простодушная древность, полагаясь на Гомера, верила, что небо железное. Но Гомер назвал его «железным» лишь по сходству окраски — так же как мы называем «пепельным» то, что носит окраску пепла.
Курион. Значит, небо окрашено?
Альфий. На самом деле — нет, но так нам кажется из-за воздуха и влаги посредине. Точно так же, как солнце мы видим иногда красным, иногда рыжим, иногда беловатым, а на самом деле оно не меняется нисколько. И радужная дуга появляется не в небе, а в сыром воздухе.
Курион. Но — чтобы закончить — ты согласишься, что нет ничего выше неба, каким бы образом ни обнимало оно землю?
Альфий. Соглашусь.
Курион. И ничего глубже центра земли?
Альфий. Конечно.
Кур ион. Между всеми видами вещей, что самое тяжелое?
Альфий. Золото, я полагаю.
Курион. Здесь я с тобою решительно не согласен.
Альфий. Разве тебе известно что-либо тяжелее золота?
Курион. Известно, и во много раз тяжелее.
Альфий. Тогда поделись со мною и ты, в свою очередь, если знаешь то, чего я, — признаюсь откровенно, — не знаю.
Курион. То, что низвергло огненных духов с высочайшей вершины неба в самую глубь Тартара (которая, по общему представлению, в центре земли), — разве не должно ему быть тяжелее всего на свете?
Альфий. Не спорю. Но что это такое?
Курион. Грех; он и человеческие души, которые Марон называет «начального ветра огнями» [714], погружает туда же, в Тартар.
Альфий. Если тебе угодно перейти к этому роду философии, я соглашусь, что и золото и свинец по сравнению с грехом — пушинки.
Курион. Как же возможно, чтобы обремененные таким грузом взлетали на небо?
Альфий. Право, не знаю.
Курион. Кто готовится к бегу или к прыжку, не только сбрасывают с себя всякий груз, но и дух задерживают, чтобы самим стать легче. А для этого бега, для этого прыжка, который приводит нас на небеса, мы и не думаем сбросить с себя то, что тяжелее любой каменной глыбы, тяжелее свинца!
Альфий. Будь у нас хоть капля здравого смысла, мы бы об этом не забывали.
Эпикуреец
Гедоний. За чем это охотится мой друг Спудей? Он весь так и ушел в книгу и что-то бормочет себе под нос.
Спудей. Да, Гедоний, я охочусь, но и только, не более того.
Гедоний. А что за книга у тебя на коленях?
Спудей. Диалог Цицерона «О пределах добра».
Гедоний. Насколько лучше было бы отыскивать начала добра, а не его пределы!
Спудей. Но Марк Туллий «пределом добра» зовет добро, во всех отношениях совершенное, достигнув которого человек не испытывает более никаких желаний.
Гедоний. Сочинение весьма ученое и красноречивое. Но есть ли у тебя чувство, что ты потрудился не напрасно и сколько-нибудь приблизился к познанию истины?
Спудей. Сдается мне, что весь мой прибыток в одном, — теперь я еще больше прежнего сомневаюсь насчет пределов и рубежей.
Гедоний. Насчет межей и рубежей пусть сомневаются землепашцы.
Спудей. Никак не могу надивиться, что в таком важном вопросе меж такими замечательными людьми не было ни малейшего согласия.
Гедоний. Ничего удивительного: заблуждение плодовито, истина одинока. Им неведомо самое начало, самый источник всего дела, и потому они гадают и несут вздор. Однако какое суждение кажется тебе менее далеким от цели [716]?
Спудей. Когда я слушаю, как Марк Туллий нападает и спорит, мне ни одно не по душе, когда слушаю, как он отстаивает и защищает, становлюсь прямой ????????? [717]. И все-таки ближе других к истине, по-моему, стоики; следующее за ними место я отвожу перипатетикам.
Гедоний. А мне ни одна школа не нравится так, как эпикурейская.
Спудей. Но между всеми школами ни одна не вызывает такого единодушного осуждения.
Гедоний. Давай пренебрежем ненавистью к именам: пусть сам Эпикур будет каким угодно скверным или хорошим — мы рассмотрим суть дела. Счастье человека Эпикур полагал в удовольствии и ту жизнь считал блаженной, в которой удовольствия как можно больше, а печали как можно меньше.
Спудей. Да, верно.
Гедоний. Можно ли высказать суждение чище и выше?
Спудей. Наоборот, все кричат, что это голос скота, а не человека!
Гедоний. Знаю, но их обманывают названия вещей. А если по правде, так нет больших эпикурейцев, чем благочестивые христиане.
Спудей. Нет, христиане ближе к циникам: они изнуряют себя постами, оплакивают свои прегрешения и либо бедны, либо легко сходятся с нуждою, помогая неимущим; их угнетают сильные, над ними смеется толпа. Если удовольствие приносит счастье, этот образ жизни от удовольствий, по-видимому, всего дальше.
Гедоний. Питаешь ли ты уважение к Плавту?
Спудей. Да, если он говорит дело.
Гедоний. Тогда выслушай слова самого никчемного раба, которые, однако, мудрее всех парадоксов стоиков.
Спудей. Слушаю.
Гедоний. «Нет хуже, если знаешь за собою зло» [718].
Спудей. Этих слов я не отвергаю; но что ты из них выводишь?
Гедоний. Если нет большего несчастья, чем нечистая совесть, следовательно, чистая совесть — наибольшее счастье.
Спудей. Вывод правильный. Но где ты найдешь такую душу, которая была бы совершенно чиста от зла?
Гедоний. «Злом» я называю то, что расторгает дружбу между богом и человеком.
Спудей. И от этого рода зла чисты, по-моему, лишь очень немногие.
Гедоний. А я и тех, кто очистился, принимаю за чистых. Кто свел пятна с души щелочью слез, содою покаяния, огнем любви, тому грехи не только не вредят, но часто становятся толчком и поводом к большому благу.
Спудей. Щелочь и сода мне знакомы; но чтобы пятна счищали огнем, слышу впервые.
Гедоний. Но если ты побываешь в мастерской у ювелира, то увидишь, как золото очищают огнем.
