этой хворью?
Арнольд. Да, я побывал в Риме и в Компостелле [4] .
Корнелий. Боже бессмертный, какое это для меня утешение, что тебе выпало разделить со мною мою глупость! Что же за Паллада внушила тебе такие мысли?
Арнольд. Не Паллада, а сама Мория [5]. Ведь дома-то у меня и жена, еще в самом расцвете лет, и дети, и домочадцы, и всё держится только на мне, все кормятся моими трудами ото дня ко дню.
Корнелий. Должно быть, важная случилась причина, раз оторвала тебя от самых дорогих и близких людей. Расскажи, очень тебя прошу.
Арнольд. Стыдно рассказывать.
Корнелий. Только не передо мною: я-то, как ты знаешь, одержим тем же недугом.
Арнольд. Собралось нас несколько соседей. И вот, когда вино распалило души, кто-то и говорит, что, дескать, надумал он поклониться святому Иакову, а еще кто-то — что святому Петру [6]. Тотчас же остальные, один за другим, принялись клясться, что пойдут с ними вместе. Скоро оказалось, что идут все. Чтобы меня не сочли плохим собутыльником, пообещался и я. Потом, не откладывая, начали обсуждать, куда лучше идти — в Рим или в Компостеллу. Постановили: назавтра же, всем, в добрый час, отправиться и туда и сюда.
Корнелий. Ох, уж и постановление! Его бы не на меди записывать, а на вине.
Арнольд. И тут же пустили вкруговую громадную чашу, и каждый, в свой черед, осушал ее до дна и произносил нерушимый обет.
Корнелий. Странное благочестие!… Но всем ли довелось вернуться благополучно?
Арнольд. Всем, кроме троих. Один умер еще в день отбытия, поручивши нам поклониться за него Петру и Павлу. Другой скончался в Риме и велел передать поклон жене и детям. Третьего оставили во Флоренции — уже безнадежным. Я полагаю, он теперь на небесах.
Корнелий. Такой был благочестивый?
Арнольд. Что ты! Пустейший был человек.
Корнелий. Откуда же такое предположение?
Арнольд. А он доверху набил мешок самыми щедрыми индульгенциями.
Корнелий. Понятно. Но путь на небеса долгий и не вполне, как слышно, безопасный: посреди воздушной области засели разбойники.
Арнольд. Верно. Но он-то вполне надежно защищен грамотами.
Корнелий. А каким языком они писаны?
Арнольд. Римским.
Корнелий. Стало быть, опасаться нечего?
Арнольд. Нечего. Разве что натолкнется на гения, который не знает по-латыни. Тогда надо будет возвращаться в Рим и хлопотать о новой грамоте.
Корнелий. А там и мертвым продают буллы?
Арнольд. Сколько угодно!
Корнелий. Но пока я должен тебе внушить, чтобы ты не болтал лишнего: кругом полно доносчиков, точно в Корике [7].
Арнольд. Да ведь я нисколько не против индульгенций, я только смеюсь над глупостью моего собутыльника, который всегда был пустозвон из пустозвонов, а все надежды на спасение души, как говорится, утвердил и возвел на листах пергамена, вместо того чтобы исправлять свои пороки… А когда можно насладиться удовольствием, которое ты упоминал?
Корнелий. Как выпадет случай — устроим пирушку, созовем людей нашего круга и будем состязаться во лжи, да и чужих врак наслушаемся вдоволь.
Арнольд. Очень хорошо.
В поисках прихода
Памфаг. Либо в глазах у меня туман, либо я вижу Коклита, старого своего собутыльника.
Коклит. Нет, глаза тебя не обманывают: перед тобою закадычный твой друг. Никто уж и не чаял, что ты вернешься, — ведь столько лет тебя не было, и ни одна живая душа не знала, в каких ты краях. Откуда ж теперь? Скажи, сделай милость.
Памфаг. От антиподов.
Коклит. Скорее, по-моему, с Островов Блаженных.
Памфаг. Как приятно, что ты узнал друга. А я боялся, как бы мое возвращение не было похоже на возвращение Улисса [8].
Коклит. А что с ним случилось, с этим Улиссом?
Памфаг. Жена и та его не узнала. Только собака, совсем уже старая, признала хозяина и вильнула хвостом.
Коклит. Сколько лет он пробыл в отсутствии?
Памфаг. Двадцать.
Коклит. А ты еще больше, и все-таки твое лицо сразу мне показалось знакомым. Но кто же это рассказывает про Улисса?
Памфаг. Гомер.
Коклит. А-а, как про него говорят, отец всяческих вымыслов! А может, супруга тем временем приискала себе другого быка и потому как раз и не узнала своего Улисса?
Памфаг. Наоборот — чище ее на свете не было и нет! Просто Паллада прибавила Улиссу возраста, чтобы его не признали.
Коклит. Но в конце-то концов признали?
Памфаг. Да, по бугорку на пальце ноги [9]. Его заметила нянька, ветхая старуха, когда мыла гостю ноги,
Коклит. Подумать только, настоящая ламия [10] . А ты дивишься;что я узнал тебя по твоему приметному носу!
Памфаг. Я своим носом вполне доволен.
Коклит. Еще бы тебе быть недовольным таким орудием, годным на любую потребу!
Памфаг. На какую ж именно?
Коклит. Во-первых, гасить свечи, словно бы рогом [11].
Памфаг. Дальше.
Коклит. Потом, если надо вычерпнуть влагу из глубокой впадины, он будет тебе наместо хобота.
Памфаг. Вот те раз!
Коклит. Если будут заняты руки, обопрешься на пего, как на посох.
Памфаг. И это всё?
Коклит. Нет. Раздуешь им жаровню, если не случится под рукою мехов.
Памфаг. Отлично рассказываешь. Еще что?
Коклит. Если солнце помешает писать, он послужит тебе зонтом.
Памфаг. Ха-ха-ха! Ты уж все выложил?
Коклит. В морском бою послужит багром. Памфаг. А в сухопутном?
Коклит. Щитом.
Памфаг. А еще?
