налившийся багровым соком.
Памфил. Как бесстыдно насмехаешься ты над несчастным!
Мария. Если мне не хочешь верить, поглядись в зеркало.
Памфил. Не надо мне другого зеркала: то, в которое я смотрюсь, — по-моему, самое ясное, яснее не сыщешь.
Мария. О чем ты толкуешь?
Памфил. О твоих глазах.
Мария. Остер, как всегда! Но как ты докажешь, что ты мертвец? Разве тени едят?
Памфил. Едят, да только вкуса не чувствуют. Вот и я так же точно.
Мария. Чем же они питаются?
Памфил. Мальвою, пореем да волчьими бобами.
Мария. Но ведь ты и от каплунов, и от куропаток не отказываешься?
Памфил. Да, но радости моему нёбу они доставляют не больше, чем если бы я жевал мальву или свеклу без перца, вина и уксуса.
Мария. И за всем тем такой толстячок? Ах ты, бедняга! А разве мертвые разговаривают?
Памфил. Так, как я, — чуть слышным голосом.
Мария. Но когда ты недавно поносил своего соперника, слышно было совсем недурно. Но скажи, пожалуйста, разве тени разгуливают взад-вперед, одеваются, спят?
Памфил. И даже не в одиночестве, а друг с дружкой, только на особый лад.
Мария. Ну и болтун!
Памфил. А если я Ахилловыми договорами [154] докажу и то, что я мертвец, и то, что ты убийца?
Мария. Избави боже! А впрочем — приступай к твоему софизму.
Памфил. Во-первых, я надеюсь, ты уступишь мне в том, что смерть — это не что иное, как отделение души от тела.
Mapия. Уступаю, получай.
Памфил. Но так, чтобы подаренного обратно не требовать!
Мария. Конечно, нет.
Памфил. Далее. Ты не станешь отрицать, что если кто отнимет у другого душу, он убийца.
Мария. Согласна.
Памфил. Согласись еще и с тем, что сказано у самых почтенных авторов и подкреплено суждением стольких веков, — что душа человеческая не там, где она животворит, а там, где любит.
Мария. Это объясни попроще: я не совсем тебя понимаю.
Памфил. И тем, стало быть, я несчастнее: ты и здесь мыслишь и чувствуешь иначе, чем я.
Мария. А ты заставь, чтобы одинаково.
Памфил. Сперва заставь чувствовать адамант.
Мария. Я же все-таки девушка, а не камень!
Памфил. Верно, но тверже адаманта.
Мария. Однако продолжай.
Памфил. Кто захвачен божественным наитием, те не слышат, не видят, не чуют, не ощущают боли — хоть режь их на куски.
Мария. Да, это мне известно.
Памфил. А как по-твоему, — отчего?
Мария. Скажи ты, философ.
Памфил. Оттого, конечно, что дух покинул тело и воспарил в небеса, к тому, кого он пламенно любит.
Мария. И что же дальше?
Памфил. Что дальше, жестокая? Из этого как раз и вытекает, что я мертвец, а ты убийца. Мария. И где твоя душа? Памфил. С тою, кого любит.
Мария. А кто отнял у тебя душу? Что вздыхаешь? Говори смело — скажешь безнаказанно.
Памфил. Одна безжалостная, беспощадная девица, которую, однако ж, ненавидеть я не могу даже мертвый.
Мария. Какая мягкая натура! Но почему ты, в свою очередь, не отнимешь душу у нее, отплачивая, как говорится, тою же монетой?
Памфил. Ах, если б можно устроить такой обмен, чтобы ее душа переселилась в мою грудь, как моя, вся целиком, живет в ее теле, — не было бы меня счастливее!
Мария. А можно ль и мне выступить в роли софиста?
Памфил. Софистки, — хочешь ты сказать.
Мария. Допустимо ли, что одно и то же тело одушевлено и бездыханно?
Памфил. Нет, в одно и то же время недопустимо.
Мария. Когда души нет, тогда тело мертво?
Памфил. Мертво.
Мария. И никоим иным образом, кроме как собственным присутствием, душа не животворит?
Памфил. Пусть будет так.
Мария. Как же тогда получается, что душа, находясь там, где любит, животворит, однако ж, тело, которое покинула?
Памфил. Да ты заправский софист, но меня в такие сети не изловить. Душа, которая каким-то образом управляет телом любящего, душою зовется неточно: на самом деле это лишь жалкие остатки души, — все равно как запах розы остается на пальцах, когда цветка уже нет.
Мария. Да, поймать лисицу силками не просто, как я погляжу. Но вот тебе еще вопрос: тот, кто убивает, действует?
Памфил. Еще бы!
Мария. А тот, кого убивают, испытывает действие?
Памфил. Конечно.
Мария. В таком случае, как же это: любящий действует, любимая испытывает действие, но ты утверждаешь, будто убивает та, кого любят, хотя скорее любящий убивает себя сам?
Памфил. Ничего подобного: любящий испытывает действие, а та, кого любят, действует.
Мария. Так тебе никогда не выиграть перед ареопагом [155] грамматиков.
Памфил. Не беда — выиграю перед амфиктионами [156] диалектики.
Мария. Не сочти за труд ответить еще на один вопрос: добровольно ты любишь или против своей воли?
Памфил. Добровольно.
Мария. Ну, а коли есть свобода любить и не любить, по-видимому, тот, кто любит, — самоубийца; и девицу он винит вопреки справедливости.
Памфил. Да не потому убивает девица, что она любима, а потому, что не любит взаимно! Ведь всякий, кто может спасти, но не спасает, — убийца.
Мария. А если любовь юноши непозволительна — если он любит чужую жену? или деву-весталку [157]? Полюбит ли любимая взаимно, чтобы спасти любящего?
Памфил. Но в нашем случае любовь юноши дозволена, чиста, честна и благородна, и все-таки его убивают! А ежели убийство — обвинение недостаточно тяжкое, я вчиню тебе другой иск — в колдовстве.
Мария. Боже упаси! Новую Цирцею [158] хочешь из меня сделать?
Памфил. Нет, ты свирепее. Уж лучше быть медведем или свиньею, мне кажется, нежели тем, во что обратился я, то есть мертвецом.
Мария. Каким же это колдовством гублю я людей? Памфил. Сглазом.
