– Да уж представляю… Тепло там?
– Тепло, Иван Вольфович.
– Цветет?
– Ох, цветет!
Он горестно вздохнул, уселся не за стол, а в кресло напротив меня. Закинул ногу на ногу, немилосердно дергая левую бакенбардину так, что она едва не доставала до эполета. В черное, полуприкрытое тяжелыми гардинами окно лупил дождь.
– К делу, говорите… Страшное дело, батенька Александр Львович, страшное… Уж и не знаю, как начать.
Я ждал. От радиатора начало помаленьку сочиться пахнущее пылью тепло.
– В восемь сорок три вылетел цесаревич с Тюратама. С ним секретарь, профессор Корчагин, знали вы его…
– Не близко. Консультировался дважды.
– Ну да, ну да. Это когда вы от нас входили в госкомиссию по аварии на Краматорском гравимоторном. Помню, как же, – он замолотил себя указательным пальцем по бакенбардам, затем снова поволок левую к плечу. – Врач, два офицера охраны и два человека экипажа, люди все свои, постоянные, который год с цесаревичем…
– Никто не спасся? – глупо спросил я. Жила какая-то сумасшедшая надежда, вопреки всему услышанному. Иван Вольфович даже крякнул. Обиженно покосился на меня. Встал, сложил руки за спиною и, наискось пошел по кабинету. Поскрипывал паркет под потертым ковром.
– Батенька, – страдальчески выкрикнул генерал, остановившись у стола, – они же с трех верст падали! С трех верст! Что вы, право!
С грохотом выдвинув один из ящиков, он достал пачку фотографий и вернулся ко мне.
– Вот полюбуйтесь-ка на обломочки! Аэросъемка дала…
Да. Я быстро перебрал фотографии. Что да, то да. Иными фрагментами земля была вспахана метров на пять в глубину.
– Разброс обломков близок к эллиптическому, полторы версты по большой оси. И ведь не просто падали, ведь взрыв был, голубчик мой! Весь моторный отсек снесло-разнесло!
– Мина с часовым механизмом или просто сопряженная с каким-то маневром? Скажем, при первом движении элерона – сраба…
– Ах, батенька, – вздохнув, Ламсдорф забрал у меня фотографии и, выравнивая пачку, словно колоду карт несколько раз побил ее ребром раскрытую ладонь. – Разве разберешь теперь? Впрочем, обломки конечно, будут еще тщательнейшим образом исследованы. Но, по совести сказать, так ли уж это важно?
– Важно было бы установить для начала, что за мина, чье производство, например.
– Вот вы и займитесь… Ох, что ж я, олух старый! – вдруг встрепенулся он. Размахивая пачкой, словно дополнительны плавником-ускорителем, он чуть ли не вприпрыжку вернулся к столу, поднял трубку одного из телефонов и шустро нащелкал трехзначный номер. Внутренний, значит.
– Ламсдорф беспокоит, как велели, – пробубнил он виновато. – Да, прибыл наш князь, уж минут двадцать тому. Ввожу помаленьку. Так точно, ждем.
Положил трубку и вздохнул с облегчением.
– Ну, что еще с этим… Взорвались уже на подлете, неподалеку от Лодейного Поля их пораскидало. Минут через шесть должны были от тяги отцепляться и переходить на аэродинамику… Так что с элеронами, или с чем там вы хотели – не проходит, Александр Львович. С другой стороны – в Тюратаме уже тоже чуток надыбали. С момента предполетной техпроверки и до момента взлета – это промежуток минут в двадцать – к кораблю теоретически имели доступ четыре человека. Все – аэродромные техники, народ не случайный. Один отпал сразу – теоретически доступ он имел, но возможностью этой, так сказать, не воспользовался – работал в другом месте. Это подтверждено сразу пятью свидетелями. Все утро он долизывал после капремонта местную поисковую авиетку. Что же касается до трех остальных…
Мягко открылась дверь в конце кабинета. Не та, через которую впустили меня. Вошел невысокий, очень прямо держащийся, очень бледный человек в партикулярном, траурном, в глубине его глаз леденела молчаливая боль. Я вскочил, попытался щелкнуть каблуками хлюпающих туфель. До слез было стыдно за свое разухабистое курортное платье.
– Здравствуйте, князь, – тихо сказал вошедший, протягивая мне руку. Я осторожно пожал. Сердце заходилось от страдания.
– Государь, – проговорил я, – сегодня вместе с вами в трауре вся Россия.
– Это потеря для всей России, не только для меня, – прозвучал негромкий ответ. – Алекс был талантливый и добрый мальчик, ваш тезка, князь…
– Да, государь, – только и нашелся ответить я.
– Иван Вольфович, – произнес император, чуть оборотясь к Ламсдорфу, – вы позволите нам с Александром Львовичем уединиться на полчаса?
– Разумеется, ваше величество. Мне выйти?
– Пустое, – император чуть улыбнулся одними губами. Глаза все равно оставались, как у побитой собаки. – Мы воспользуемся вашей запазушной приемной, – и он сделал мне приглашающий жест к двери, в которую вошел минуту назад.
Там произошла заминка, он пропустил меня вперед – я, растерявшись, едва не споткнулся. Он мягко взял меня за локоть и настойчиво протолкнул в дверь первым.
В этой комнате я никогда не бывал. Она оказалась небольшой – скорее чуланчик, нежели комната, смутно мерцали вдоль стен застекленные стеллажи с книгами, в дальнем от скрытого гардинами, сотрясаемого ливнем окна углу стоял низкий круглый столик с двумя мягкими креслами и сиротливой, девственно чистой пепельницей посредине. Торшер, задумчиво наклонив над столиком тяжелый абажур, бросал вниз желтый сноп укромного света. Император занял одно из кресел, жестом предложил мне сесть в другое. Помолчал, собираясь с мыслями. Достал из брючного кармана массивный серебряный портсигар, открыл и протянул мне.
– Курите, князь, прошу.
Курить не хотелось, но отказаться было бы бестактным. Я взял, он тоже взял, спрятав портсигар, предложил мне огня. Закурил сам. Пальцы у него слегка дрожали. Придвинул пепельницу – ко мне ближе, чем к себе.
– Хороша ли княгиня Елизавета Николаевна? – вдруг спросил он.
– Благодарю, государь, слава богу.[3]
– А дочь… Поля, если не ошибаюсь?
– Не ошибаетесь, государь. Я благополучен.
– Вы еще не известили их о своем возвращении из Тифлиса?
– Не успел, государь.
– Возможно, пока еще и не следует на всякий случай… А! – с досадой на самого себя он взмахнул рукой с сигаретой и оборвал фразу. – Не мое это дело. Как лучше обеспечить успех думаете вы, профессионалы, – помолчал. – Я предложил, чтобы вы, князь, возглавили следствие, по некоторым соображениям, их я раскрою чуть позже. А пока что…
Он глубоко затянулся, задумчиво глядя мне в лицо выпуклыми, тоскующими глазами. Сквозь конус света над столиком, сонно переливая формы, путешествовали дымные амебы.
– Скажите князь. Ведь вы коммунист?
– Имею честь, государь.
– Дает ли вам ваша вера удовлетворение?
– Да.
– Дает ли она вам силы жить?
– Дает, государь.
– Как вы относитесь к другим конфессиям?
– С максимальной доброжелательностью. Мы полагаем, что без веры в какую-то высшую по отношению к собственной персоне ценность человек еще не заслуживает имени человека, он всего лишь
