озлобленностью, а верностью четким жизненным критериям. – В мире много разных людей – преступников, убийц-маньяков, но знаете, мне кажется, что таких людей, как Старнсы, нельзя показывать ни одному порядочному человеку. Это дурные, гадкие люди… Да, они все еще живут в этом городе, вернее, двое из них. Третий умер. Покончил жизнь самоубийством. Это случилось четыре года назад. Мерзкая история. Его звали Эрик Старнс, самый .младший из троих. Он был одним из тех невзрослеющих юнцов, которые плачутся о своей чувствительности и ранимости, хотя им давно перевалило за сорок. Все твердил, что жить не может без любви. Жил на содержании женщин старше себя, когда ему удавалось таких найти. Потом начал увиваться за шестнадцатилетней девчонкой, очень красивой. Но она не захотела иметь с ним ничего общего. Она была помолвлена с одним парнем, за которого и вышла замуж. В день их свадьбы Эрик Старнс влез к ним в дом, и когда после венчания они вернулись из церкви домой, то нашли его мертвым у себя в спальне. Он перерезал себе вены. Там все было залито кровью… Конечно же, можно простить человека, когда он тихо, по собственной воле уходит из жизни. Кто вправе судить о страданиях человека и о границах того, что он может вынести? Но когда человек убивает себя и выставляет свою смерть напоказ, чтобы причинить боль другому, когда он уходит из жизни от злобы, ему нет и не может быть никакого прощения или оправдания. Такой гнилой до мозга костей человек заслуживает, чтобы люди плевались при воспоминании о нем, а не испытывали жалость и боль, как он хотел… Это то, что касается Эрика Старнса. Если хотите, я скажу вам, где найти двух других.
Джеральда Старнса Дэгни нашла в ночлежке. Свернувшись калачиком, он лежал на койке. В его волосах не было седины, но на подбородке торчала белая, как высохшая трава, щетина. Его лицо совершенно ничего не выражало. Он был в стельку пьян. Когда он говорил, его голос то и дело прерывался бессмысленным злобным смешком.
– Он прогорел, этот знаменитый завод. Лопнул к чертям собачьим, как мыльный пузырь. Вот что с ним случилось. Вас это беспокоит, мэм? Этот завод ни к черту не годился. Дерьмовый был завод. И люди – дерьмо. Похоже, я должен перед кем-то извиниться, но я не собираюсь этого делать. Мне наплевать. Люди изворачиваются, пытаясь и дальше ломать эту комедию, тогда как все это гниль, все: машины, дома, души – ив любом случае это ничего не изменит. Видели бы вы этих умников, которые на все лады плясали под мою дудку, когда я был при деньгах. Все эти профессора, поэты и интеллектуалы, спасители мира, возлюбившие братьев своих. Весело было. Мне хотелось делать добро, теперь уже не хочется. Добро? Нету его. Ни хрена его нету в этом чертовом мире. Знаете что, если я чего-то не хочу, то не хочу, и все тут. Если хотите что-то узнать об этом заводе, обращайтесь к моей сестре. К моей дражайшей любезной сестрице, которая сгребла под себя все денежки, а другим и взглянуть на них не давала. Она не очень-то от всего этого пострадала, хотя питаться в закусочных – это не то, что раньше. Это тебе не шикарные ресторанные блюда. Но все равно, разве она дала хоть цент своему брату? Этот благородный план, который с треском провалился, был нашей общей идеей. Но она дала мне хоть цент? Ха! Идите посмотрите на эту герцогиню. Какое мне дело до этого завода? Это была всего лишь куча измазанных маслом станков. За стакан виски я продам вам все свои права на него, и свое имя в придачу. Я – последний из Старнсов. О, это было громкое имя – Старнс. Я продам вам его – за стакан виски. Вы думаете, что я вонючий бродяга. Но они ничем не лучше. Это в равной степени относится и к ним, и к таким богатым дамам, как вы. Я хотел делать добро людям. Ха! Чтоб они варились в кипящем масле. Вот была бы потеха. Чтоб они подавились. Да что толку?
Седой бродяга на соседней койке застонал во сне и перевернулся с боку на бок. Из его тряпья на пол выпала пятицентовая монета. Джеральд Старнс поднял ее и сунул себе в карман. Злобно улыбаясь, он посмотрел на Дэгни:
– Что, хочешь разбудить его и насолить мне? А я скажу, что ты врешь.
Айви Старнс жила в вонючем бунгало, стоявшем на берегу Миссисипи, на самом краю города. Скрестив ноги, она сидела на подушке, словно дряхлый Будда. У нее был капризный рот ребенка, требующего, чтобы его обожали, – на толстом, бесцветном лице пятидесятилетней женщины. Глаза ее напоминали стоячие лужи. Произносимые ею слова своей монотонностью напоминали падающие капли дождя.
– Девочка моя, я не могу ответить на твои вопросы. Исследовательская лаборатория? Инженеры? С какой стати мне о них помнить? Этим интересовался мой отец, я же – никогда. Мой отец был плохим человеком. Кроме бизнеса, его ничто не интересовало. У него не было времени для любви, только для денег. Мы с братьями жили в другом мире. Нашей целью было не производить всякие технические штучки, а творить добро. Мы принесли с собой на завод новый план. Это было одиннадцать лет назад. Нас погубили алчность, эгоизм и низменная, животная человеческая натура. Это был извечный конфликт между духом и материей, между душой и телом. Мы просили от них только одного: отречься от преклонения перед материей. Но они не смогли этого сделать. Я никого не помню из тех людей, которые тебя интересуют. Я не хочу о них помнить… Инженеры? По-моему, это из-за них началась гемофилия. Да, да, ты не ослышалась. Я сказала – гемофилия, несворачиваемость крови, кровотечение, которое невозможно остановить. Они ушли первыми. Ушли от нас, один за другим… Наш план? Мы воплотили в жизнь благороднейший из всех принципов, известных в истории. От каждого по способности, каждому по потребности. Все на заводе, начиная от уборщиц и кончая директором, получали одинаковую зарплату – самый что ни на есть минимум. Два раза в год мы собирались на собрание, где каждый излагал, в чем, как он считает, заключаются его потребности. Мы голосовали по каждому случаю и большинством голосов устанавливали для каждого его потребности и определяли его способности. Подобным же образом мы делили и доходы завода. В вознаграждениях исходили из потребностей, в штрафах – из способностей. Тот, кто, по мнению большинства, больше всех нуждался, больше всех и получал. Тех, кто, по мнению большинства, работал не в полную силу своих способностей, штрафовали, и они обязаны были работать сверхурочно, но уже бесплатно. Таким вот был наш план. Он основывался на принципах альтруизма и требовал от людей работать не из личной заинтересованности, а из любви к ближнему.
Дэгни слышала холодный, безжалостный внутренний голос, говоривший ей: «Запомни это, запомни хорошенько, не так уж часто человек видит перед собой зло в чистом виде, посмотри на него, запомни – и однажды ты найдешь слова, выражающие его сущность…» Этот голос доносился до нее сквозь другие голоса, вопившие в бессильном неистовстве: «Это ничто, я слышала это и раньше, я слышу это везде, это все та же старая болтовня, чушь, но почему я не могу ее выносить? Почему? Почему?»
– Девочка моя, что с тобой? Почему ты вдруг вскочила? Почему ты дрожишь?.. Что? Говори погромче, я тебя не слышу… Как сработал этот план? Я не хочу об этом говорить… Все получилось очень плохо, и с каждым годом дела шли все хуже и хуже. Это стоило мне веры в людей. Я потеряла ее. Через четыре года этот план, исходивший не из холодных заумных расчетов, а от чистого сердца, с треском провалился, закончившись кучей полицейских, юристов и долгих судебных разбирательств. Но я поняла свою ошибку и сейчас свободна от нее. Я навсегда порвала с миром машин и денег, с миром, порабощенным материей.
Ослепленная яростью, Дэгни видела длинную полоску бетона, в трещинах которого росла трава, когда-то бывшую скоростным шоссе, видела искаженную нечеловеческим усилием фигуру человека, пахавшего землю плугом.
– Но, девочка моя, я же сказала, что не помню… Я не помню их имен, не знаю, каких авантюристов мой отец мог взять для работы в этой лаборатории… Ты что, меня не слышишь? Я не привыкла, чтобы меня допрашивали таким тоном и… Ну что ты заладила? Ты что, кроме как «инженер», других слов не знаешь?.. Ты что, совсем не слышишь, что я говорю?.. Что с тобой?.. Мне не нравится твое лицо, ты… Оставь меня в покое. Я не знаю тебя, я тебе ничего не сделала, я старая женщина, не смотри на меня так!.. Отойди!.. Не подходи ко мне, или я позову на помощь!.. Я… Да, да. Этого я знаю! Главный инженер. Да. Он возглавлял лабораторию. Уильям Хастингс. Его звали Уильям Хастингс. Я помню. Он уехал в Брэндон. Это в Вайоминге. Он уволился на следующий день после введения нашего плана. Он был вторым, кто уволился… Нет. Нет, я не помню, кто был первым. Какой-то рядовой служащий.
У женщины, открывшей ей дверь, были седеющие волосы и спокойный, исполненный достоинства вид хорошо воспитанного человека. Дэгни потребовалось всего несколько секунд, чтобы понять, что ее наряд – всего лишь простое домашнее платье из хлопка.
– Могу ли я видеть мистера Уильяма Хастингса? – осведомилась Дэгни.
Женщина взглянула на нее и всего лишь на какую-то долю секунды задержалась с ответом; это был
