— Дон Себастьян жив, — продолжал тот. — Я видел его.
Несколько мгновений девушка смотрела на него, ничего не понимая, потом побледнела. Чело ее стало белым, как плат монахини. Анна со стоном перевела дух, застыла и покачнулась. Чтобы не упасть, она ухватилась за спинку кресла. Отец Мигель понял, что действовал слишком резко и огорошил ее. Он не понимал, насколько глубоко ее чувство к таинственному принцу, и теперь испугался, как бы она не упала в обморок, потрясенная известием, которое он так безрассудно выложил ей.
— Что ты сказал? О, повтори, что ты сказал! — простонала Анна, полуприкрыв веки.
Он повторил сказанное в более взвешенных и осторожных выражениях, пустив в ход весь магнетизм своей личности, чтобы успокоить смятенный разум Анны. Мало-помалу буря чувств в ее душе улеглась.
— Ты говоришь, что видел его? — спросила девушка. — О!
Румянец вновь залил ее щеки, глаза вспыхнули, лицо засияло.
— Где же он? — нетерпеливо спросила принцесса.
— Здесь. Здесь, в Мадригале.
— В Мадригале? — принцесса была само изумление. — Но почему в Мадригале?
— Он жил в Вальядолиде и там услышал, что я, его бывший духовник и советник, служу викарием в Санта-Мария-ла-Реаль. Себастьян приехал искать меня, приехал под чужим именем. Он называет себя Габриелем де Эспиноза и ведет кондитерское дело. Так будет, пока не кончится срок его епитимьи, тогда он сможет объявиться открыто и предстать перед своим народом, который с нетерпением ждет его.
Эта весть повергла Анну в растерянность, наполнила ее разум смятением, а душу превратила в поле битвы, на котором вели борьбу безумная надежда и благоговейный страх. Принц, о котором она мечтала, который четыре года жил в ее мыслях, которого она обожала всей своей возвышенной, пылкой, поэтической изголодавшейся душой, вдруг обрел плоть и кровь. Он рядом, и она наконец-то сможет воочию увидеть его, живого, настоящего. Эта мысль приводила ее в панический ужас, и Анна не осмеливалась просить отца Мигеля привести к ней дона Себастьяна. Но зато она засыпала священника вопросами и вытянула из него довольно складную историю.
После своего поражения и побега Себастьян дал обет над гробом Гоподним, поклявшись отказаться от королевских почестей, ибо считал себя недостойным их. В знак покаяния (полагая, что именно грех гордыни, в который он впал, стал причиной его неудач) он обязался скитаться по миру в облике смиренного простолюдина, зарабатывая хлеб насущный собственными руками, трудясь до седьмого пота, как и положено обыкновенному человеку, до тех пор, пока не искупит свою вину и не станет вновь достоин того положения, которое составляло его истинное предназначение по праву рождения. Этот рассказ наполнил Анну таким состраданием и сочувствием, что она расплакалась. Ее кумир вознесся еще выше, чем в прежних полных любви мечтах, особенно после того, как спустя несколько дней история его скитаний обросла подробностями. Она узнала о том, какие лишения терпел таинственный принц, какие тяготы и страдания выпали на долю странника. Наконец, через несколько недель после того, как Анне впервые сообщили потрясающую весть о его возвращении, в начале августа 1594 года, отец Мигель предложил ей то, чего она более всего жаждала, но о чем не смела просить.
— Я рассказал Его Величеству, как ты привержена его памяти, как предана была ему все эти годы, когда мы считали его умершим. Он глубоко тронут. Он умоляет тебя позволить ему прийти и пасть к твоим ногам.
Лицо Анны зарделось, потом его вновь покрыла бледность; грудь девушки тяжело вздымалась и опадала. Раздираемая страхом и желанием, принцесса едва слышно выговорила:
— Я согласна…
На другой день отец Мигель привел гостя в скромную монастырскую гостиную, где их ждала принцесса вместе со своими фрейлинами, оставшимися в укрытии. Ее жадному испуганному взору предстал человек среднего роста, с лицом, исполненным достоинства, облаченный в гораздо менее потрепанное платье, чем то, в котором его впервые увидел сам отец Мигель.
У него были светло-каштановые волосы. Такой цвет вполне могли приобрести золотые локоны юноши, уплывшего в Африку пятнадцать лет назад. Борода имела чуть более темный оттенок, а глаза были серые. Миловидное лицо. Но ничто, кроме цвета глаз и носа с горбинкой, не говорило о том, что его обладатель происходит из австрийского царствующего дома, представительницей которого была его мать.
Держа шляпу в руке, гость приблизился к Анне и преклонил колено.
— Я здесь, и жду приказаний вашего высочества, — молвил он.
У девушки тряслись колени и дрожали губы, но она овладела собой.
— Вы — Габриель де Эспиноза, приехавший в Мадригал, чтобы открыть кондитерское дело? — спросила она.
— И чтобы служить вашему высочеству.
— Тогда добро пожаловать, хотя я уверена, что в ремесле кондитера вы смыслите меньше, чем в любом другом.
Коленопреклоненный гость склонил свою красивую голову и глубоко вздохнул.
— Что ж, если в прошлом я лучше знал иные ремесла, стало быть, мне нет нужды теперь ограничивать себя моим нынешним поприщем.
Она знаком попросила его подняться. Эта встреча и разговор были не долгими: посетитель откланялся, дав обещание вскоре прийти опять и заручившись ее согласием принять кондитерскую лавку под покровительство монастыря.
Впоследствии у этого человека вошло в привычку являться к утренней мессе, которую отец Мигель служил в монастырской часовне, открытой для мирян. После службы кондитер навещал священника в ризнице, а затем шел вместе с ним в гостевую комнату, где его ждала принцесса, обычно сопровождаемая одной или двумя своими фрейлинами. Поначалу эти ежедневные свидания были не долгими, но постепенно становились все длиннее, и вскоре Анна уже просиживала с кондитером до самого обеда. Но очень скоро ей стало мало и этого, и она взяла со своего гостя обещание приходить по два раза на дню.
Свидания царственной четы делались не только длиннее и содержательнее, но и интимнее. Постепенно Анна начала заводить разговоры о будущем Себастьяна, убеждая его открыться. Епитимья и так уже затянулась сверх всякой меры, да и каяться, по сути дела, не в чем, ибо судят Небеса не деяния, а побуждения души; душа же его, когда он начинал войну с неверными, была чиста, а намерения — благочестивы и возвышенны. Себастьян с кротким видом признавал, что это, возможно, воистину так. Однако и он, и отец Мигель держались мнения, что сейчас благоразумнее всего дождаться кончины Филиппа II, которая, вероятно, близка, если учесть преклонные лета монарха, его дряхлость и немощность. В ином же случае ревнивый король может воспротивиться справедливым притязаниям Себастьяна.
Тем временем ежедневные визиты Эспинозы и его многочасовые свидания с Анной привели к неизбежному: и в стенах монастыря, и за его пределами запахло скандалом. Анна была монахиней, ей запрещалось встречаться с какими бы то ни было мужчинами, за исключением исповедника, и беседовать с ними иначе как через решетку в гостевой комнате обители. Но даже при наличии такой решетки столь длительные и регулярные встречи считались недопустимыми. А между тем при поддержке и попустительстве отца Мигеля Анна и Эспиноза за несколько недель сблизились настолько, что девушка уже считала себя вправе думать о нем как о своем избавителе, который спасет ее от этого погребения заживо. Она полагала, что он вернет ей вожделенную свободу и вольную жизнь, возложит на ее чело венец, как только настанет время заявить о его собственных правах на корону. Да, она монахиня, но что с того? Ее постригли против воли, послушничество длилось всего год, а пятилетний срок, отведенный для испытания, еще не истек. Поэтому Анна полагала, что ее вполне можно освободить от всех данных обетов.
Но никто не знал мыслей Анны, да и не интересовался ими, а посему скандал разрастался. В монастыре не нашлось смельчаков, чтобы упрекнуть царственную особу или навязать ей свои советы и мнения: ведь ей, помимо всего прочего, покровительствовал отец Мигель, духовный наставник обители. Однако в конце концов из внешнего мира пришло письмо, составленное епископом ордена святого Августина. Тон послания был почтительно-суров, и в нем сообщалось, что многочисленные посещения кондитера дают пищу для пересудов, и поэтому Анна проявила бы благоразумие, согласись она более не подавать для этого поводов. Этот совет наполнил ее гордую чувствительную душу жгучим стыдом.
