постоялого двора высился огромный дуб.
— Отведите их туда и повесьте безо всякого причащения, — повелел он.
Легат покачнулся и едва не упал ничком. Он схватился за стол, утратив дар речи от страха за этих двух парней, которых берег как зеницу ока. А ведь только что он бесстрашно подставил собственную грудь под стальной клинок.
Двух миловидных итальянских юношей поволокли вон из комнаты. Они бились и извивались в руках своих пленителей.
Наконец легат, который был на грани обморока, обрел дар речи.
— Сеньор принц! — выдохнул он. — Сеньор принц… ты не посмеешь совершить такую низость! Не посмеешь! Предупреждаю тебя, что… что… — кардинал так и не высказал вслух очередную угрозу, этому помешал нараставший в его душе ужас.
— Смилуйся! — закричал он. — Смилуйся, государь! Ведь ты и сам надеешься на милосердие!
— Ну, и каково же оно, твое милосердие? Ты шляешься по свету, долдоня проповеди о милосердии, а как запахнет жареным, так сам выклянчиваешь его! Ну, хорош!
— Но ведь это низость! Что сделали тебе эти несчастные дети? Какой причинили вред? Чем они виноваты, если я нанес тебе обиду, выполняя свой священный долг?
Инфант воспользовался паузой и молниеносно ответил кардиналу в том же духе:
— А что сделали тебе мои подданные, жители Коимбры? Разве они повинны в том, что я обидел тебя? И тем не менее, желая помыкать мною, ты без колебаний пустил в ход орудия церкви и обратил их против народа. А я, чтобы приструнить тебя, столь же решительно поражу своим оружием твоих племянников. Увидев их болтающимися в петле, ты поймешь то, чего не смог уяснить из моих слов. И низость моя — лишь ответ на твою собственную подлость. Уразумей это и, быть может, сердце твое дрогнет, ты смиришь свою чудовищную гордыню.
На улице под деревом суетились латники. Они проворно и бесстрастно готовились выполнить доверенное им задание.
Кардинал болезненно поморщился и стал задыхаться.
— Не допусти этого! — он умоляюще простер к принцу руки. — Сеньор принц, ты должен освободить моих племянников.
— Сеньор кардинал, вы должны снять проклятие с моих подданных.
— Если… если ты прежде выкажешь готовность повиноваться. Мой долг… Святой престол… О, Боже, неужели ничто не в силах тронуть твое сердце?
— Когда ваших племянников повесят, вы кое-что поймете, и собственное горе научит вас состраданию.
Голос инфанта звучал так холодно и твердо, что кардинал уже и не чаял добиться своей цели. Увидев, что на шеи его горячо любимых племянников уже накинуты петли, он тотчас же сдался.
— Останови их! — завопил легат. — Заставь их остановиться! Проклятие будет снято.
— Погодите! — крикнул инфант своим людям, вокруг которых уже собиралась горстка трепещущих от страха селян. Затем он вновь повернулся к кардиналу Коррадо, который опустился на стул с видом человека, лишившегося последних остатков сил. Он тяжело дышал, опершись о стол и обхватив ладонями голову.
— Выслушайте условия, которые вам надо будет принять, чтобы спасти им жизнь. Полное отпущение грехов и апостольское благословение для моих подданных и меня самого. Нынче же вечером. Я, со своей стороны, готов исполнить волю его святейшества и освободить из заточения мою мать, но при условии, что она тотчас же покинет Португалию и больше не вернется сюда. Что касается изгнанного епископа и его преемника, то пусть все остается как есть. Однако вы можете успокоить свою совесть, лично подтвердив назначение дона Сулеймана. Вот так, сеньор. Мне кажется, что я достаточно великодушен. Освободив свою мать, я даю вам возможность ублажить Рим. Если все то, что я намеревался здесь проделать, поможет вам усвоить свой урок, будьте довольны и не терзайтесь муками совести.
— Да будет так, — севшим голосом отвечал кардинал. — Я вернусь с тобой в Коимбру и исполню твою волю.
После этого Афонсо Энрикес без всякого глумления, а вполне серьезно и искренне преклонил колена, давая кардиналу понять, что их ссора исчерпана, и попросил у него благословения, как и подобает верному и смиренному сыну Святой Церкви, каковым он себя считал.
2. ЛЖЕДМИТРИЙ. Борис Годунов и самозваный сын Иоанна Грозного
Впервые он услышал об этом, сидя за ужином в огромном зале своего дворца в Кремле. Весть пришла, когда ему и без того было над чем поломать голову: несмотря на стол, и сервировкой, и яствами вполне достойный императора, за стенами дворца на улицах Москвы свирепствовал голод, до того истощивший мужчин и женщин, что, займись они людоедством, никто, наверное, не стал бы вменять это им в вину.
В полном одиночестве, если не считать прислуживавшей за столом челяди, восседал Борис Годунов под чугунными лампадами, превращавшими крытый белой скатертью стол с золотыми ковшами и серебряными блюдами в сверкающий островок света, окутанный мраком, в который был погружен огромный чертог. Воздух был напоен ароматом горящих сосновых поленьев, потому что, хотя был уже май месяц, ночи стояли холодные, и в очаге постоянно поддерживали огонь.
К Борису приблизился его верный слуга Басманов. Именно он принес известие — одно из тех, что поначалу так потрясали царя. Казалось, Немезида наконец-то занесла над его грешной головой свой карающий меч.
Острые, болезненно-желтые скулы Басманова окрасились румянцем; в продолговатых глазах сверкали возбужденные искорки. Первым делом он велел челяди удалиться, потом подался вперед и, склонившись над Борисом, скороговоркой сообщил ему новость.
При первых же словах царь с лязгом бросил свой нож на золотую тарелку, и его короткие сильные руки вцепились в резные подлокотники массивного золоченого кресла. Но он быстро овладел собой и, продолжая слушать боярина, мало-помалу приходил в насмешливое расположение духа. Презрительная ухмылка заиграла на губах, полуприкрытых седеющей бородой.
А суть Басмановского доклада сводилась к тому, что в Польше неведомо откуда объявился человек, называвший себя сыном Иоанна Васильевича и законным царем Руси, тем самым Дмитрием, который, как полагали, скончался в Угличе десять лет назад и останки которого покоились в Москве, в церкви Святого Михаила. Человек этот нашел прибежище при дворе литовского магната Вишневецкого, и польская знать в один голос свидетельствует ему почтение, спеша признать в нем законного сына Иоанна Грозного. Поговаривали даже, что он как две капли воды похож на покойного царя, если не считать смуглой кожи и черных волос, унаследованных им от вдовствующей царицы. Кроме того, на лице у него было две бородавки. Точно такие же, насколько помнили приближенные и слуги, обезображивали черты Дмитрия, когда тот был ребенком.
Так сообщил царю Басманов, добавив, что он отправил в Литву гонца для уточнения и подтверждения этой вести. На основании полученных им дополнительных сведений боярин избрал этим гонцом Смирнова-Отрепьева.
Борис откинулся на спинку кресла, вперив взор в украшенный каменьями кубок и машинально вертя его в пальцах. На круглом бледном лице царя теперь не было и тени улыбки, черты его застыли, на чело легла печать глубокого раздумья.
— Найди князя Шуйского, — молвил, наконец, Борис, — и пришли его ко мне.
А в ответ на сообщение боярина царь сказал лишь:
— Мы еще поговорим об этом, Басманов.
И с этими словами мановением руки отослал придворного.
Но как только боярин удалился, Борис тяжело поднялся на ноги и подошел к очагу. Царь понурил свою крупную голову, грузные плечи его поникли. Он был человеком невысокого роста, коренастым,
