Отправив это письмо Марату, она до вечера тщетно прождала ответа. Наконец, отчаявшись получить его, она набросала вторую записку, менее безапелляционную по тону:
«Марат, я писала Вам сегодня утром. Получили ли Вы мое письмо? Смею ли я надеяться на недолгую аудиенцию? Если Вы его получили, то, надеюсь, не откажете мне, учитывая важность дела. Сочтете ли Вы достаточным, что я очень несчастна, чтобы предоставить мне право на Вашу защиту?»
Переодевшись в серое, в полоску, платье из канифаса — мы видам в этом новое доказательство ее спокойствия, настолько полного, что не было даже малейшего отступления от повседневных привычек, — она отправилась лично вручать второе письмо, пряча нож в складках завязанной высоко на груди муслиновой косынки.
В это время в доме на улице Медицинской Школы Друг Народа принимал ванну в низенькой, слабо освещенной и почти не обставленной комнате с кирпичным полом. Водная процедура не была продиктована потребностью в чистоте, ибо во всей Франции не сыскалось бы человека более нечистоплотного в привычках, чем триумвир. Его разъедал тяжелый, отвратительный недуг. Для умерения болей, терзавших Марата и отвлекавших его деятельный, неутомимый ум, ему приходилось совершать длительные погружения; ванны притупляли муки бренного тела.
Марат придавал значение лишь интеллекту, и ничему более — по крайней мере, для него не существовало ничего важнее. Всем остальным — туловищем, конечностями, органами — он пренебрегал, и тело начало разрушаться. И упомянутое отсутствие чистоплотности, и нищета, и недостаточность времени, которое он отводил на сон, и неразборчивость и нерегулярность в еде — все это происходило от презрения к телесной оболочке. Разносторонне одаренный человек, изящный лингвист и искусный физик, талантливый естествоиспытатель и глубокий психолог, Марат жил в интеллектуальном уединении, не терпя каких-либо помех. Он соглашался на погружения и проводил в наполненной лекарствами ванне целые дни исключительно потому, что она остужала и гасила пожиравший его огонь и, следовательно, позволяла нагружать мозг работой, в которой была вся его жизнь. Но долго терпевшее тело отомстило уму за страдания и небрежение. Нездоровые условия физического бытия влияла на мозг, и от этого проистекала отличавшая его характер в последние годы жизни и приводившая в замешательство смесь ледяной циничной жестокости и болезненной чувствительности.
Итак, тем июльским вечером Друг Народа сидел по пояс в лекарственной настойке, голова была обмотана грязным тюрбаном, а костлявая спина прикрыта жилетом. В свои пятьдесят лет он уже приближался к гибели от чахотки и прочих недугов, и, знай об этом Шарлотта, у нее не появилось бы желания убить его. Болезнь и Смерть уже отметили Марата, и ждать оставалось недолго.
Письменным столом ему служила доска, положенная поперек ванны; сбоку, на пустом деревянном ящике, стояла чернильница; там же находились несколько перьев и листов бумаги, не считая двух-трех экземпляров «Друга Народа». В помещении, кроме шуршания и скрипа гусиного пера, не раздавалось ни звука. Марат усердно редактировал и правил гранки предстоящего выпуска газеты.
Тишину нарушили голоса из соседней комнаты. Они понемногу проникли сквозь пелену сосредоточенности и наконец отвлекли Марата от трудов; он утомленно заворочался в своей ванне, минуту прислушивался, и недовольно рявкнул:
— Что там происходит?
Дверь отворилась, и вошла его любовница Симона, выполнявшая всю черную работу по дому. Симона была на целых двадцать лет моложе Марата, но неряшливость, к которой она привыкла, живя в этом доме, затушевала признаки некоторой ее миловидности.
— Тут молодая женщина из Кана, она настоятельно требует беседы с вами по делу государственной важности.
При упоминании Кана тусклый взгляд Марата загорелся, на свинцово-сером лице ожил интерес. Ведь это в Кане старые враги — жирондисты — подстрекают к бунту.
— Она говорит, — продолжала Симона, — что писала вам сегодня утром, а сейчас сама принесла вторую записку. Я сказала, что вы никого не принимаете и…
— Подай записку, — перебил он. Положив перо, Марат выхватил из рук Симоны сложенный листок. Он развернул записку, прочел, и его бескровные губы сжались, а глаза сузились в щелки. — Пусть войдет! — резке скомандовал он, и Симона без дальнейших церемоний повиновалась.
Впустив Шарлотту, она оставила их наедине — мстительницу и ее жертву. Некоторое время они приглядывались друг к другу. Марата ничуть не взволновал облик красивой и элегантно одетой молодой женщины. Что ему женщины и соблазн красоты? Шарлотта же вполне удовлетворилась видом немощного мужчины с отталкивающей внешностью, ибо в его безобразии она находила подтверждение низости ума, который пришла уничтожить.
Марат заговорил первым.
— Так ты из Кана, дитя? — спросил он. — Что же случилось в Кане такого, что заставило тебя настаивать на встрече со мной?
Шарлотта приблизилась:
— Там готовится бунт, гражданин Марат.
— Бунт, ха! — этот звук был одновременно смешком и карканьем. — Назови мне депутатов, укрывшихся в Кане. Ну же, дитя мое — их имена! — он схватил перо, обмакнул в чернила и приготовился записывать.
Шарлотта придвинулась еще ближе и стала позади него, прямая и спокойная. Она начала перечислять своих друзей-жирондистов, а он, сгорбившись в ванне, быстро царапал пером по бумаге.
— Сколько работы для гильотины, — проворчал Марат, когда они закончили.
Но Шарлотта тем временем вытащила нож из-под косынки, и, когда Марат произнес эти роковые для других слова, на него молниеносным ударом обрушился его собственный рок. Длинное крепкое лезвие, направленное молодой и сильной рукой, по самую рукоятку вонзилось в его грудь.
Оседая назад, он взглянул на Шарлотту полными недоумения глазами и в последний раз подал голос.
— Ко мне, мой друг! На помощь! — хрипло вскричал Марат и умолк навеки.
Туловище его сползло набок, голова бессильно поникла к правому плечу, а длинная тощая рука свесилась на пол рядом с ванной; кисть все еще продолжала сжимать перо. Кровь хлынула из глубокой раны в груди, окрашивая воду в бурый цвет, и забрызгала кирпичный пол и номер «Друга Народа» — газеты, которой он посвятил немалую часть своей многотрудной жизни.
На крик поспешно вбежала Симона. Она с первого взгляда поняла, что произошло, тигрицей бросилась на убийцу, вцепилась ей в волосы и стала громко призывать на подмогу. Шарлотта не сопротивлялась. Из задней комнаты быстро появились старая кухарка Жанна, привратница и Лоран Басс, фальцовщик Маратовой газеты. Шарлотта оказалась лицом к лицу с четырьмя разъяренными, вопящими на разные голоса людьми — от них вполне можно было ожидать смерти, к которой она готовилась.
Лоран, и вправду, с размаху ударил ее стулом по голове. В своей ярости он, несомненно, забил бы Шарлотту до смерти, но подоспели жандармы с окружным полицейским комиссаром и взяли ее под арест и защиту.
Весть об этой трагедии разлетелась по городу и потрясла Париж до основания. Целую ночь повсюду царили смятение и страх. Толпы революционеров гневно бурлили вокруг дома, где лежал мертвый Друг Народа.
Всю ночь и последующие два дня и две ночи Шарлотта Корде провела в тюрьме Аббатства, стоически перенося все те унижения, которых почти невозможно избежать женщине в революционном узилище. Она сохраняла полное спокойствие, теперь уже подкрепленное сознанием достигнутой цели и исполненного долга. Она верила, что спасла Францию, спасла Свободу, уничтожив ее душителя. Это иллюзия придавала ей сил, и собственная жизнь казалась маленькой ценой за такой прекрасный подвиг.
Часть времени Шарлотта провела за написанием посланий друзьям, спокойно и разумно оценивая свой поступок, досконально разъясняя мотивы, которыми руководствовалась, и подробно останавливаясь на деталях исполнения и последствиях.
Среди писем, написанных в продолжение этих «дней приготовления к покою» — как она выразилась о том периоде, датируя пространное послание Барбару, — было и одно в Комитет народной
