свой чудовищный вкус в архитектуре, внешнем и внутреннем убранстве.
Джервас и его спутники приехали в столицу вечером, и им пришлось дожидаться утра. Итак, прошла неделя, прежде чем взору Джерваса открылся огромный дворец монарха, повелителя полумира. Это было серое, мрачное, весьма непривлекательное сооружение. Говорили, что в основе плана дворца просматривается решетка для пыток огнем, на которой принял мученическую смерть святой Лаврентий. В то утро пасмурное небо усиливало иллюзию, что серая громадина — неотъемлемая часть горной цепи Гуадаррама, что она создана самой природой.
Впоследствии, вспоминая полдень в Эскориале, Джервас думал, а не привиделось ли все это ему во сне. В огромном дворе маршировали солдаты в красивых мундирах. Офицер, которому он сообщил цель своего прихода, провел его по широкой гранитной лестнице в длинную сводчатую галерею. Из ее маленьких окошек было видно четырехугольное крыло — резиденция короля. В галерее толпилась и гудела людская масса — придворные в черном бархате, офицеры в доспехах, прелаты в фиолетовых и пурпурных мантиях, монахи в коричневых, серых, черных и белых сутанах.
Посетители стояли группами или прохаживались по галерее, повсюду слышался приглушенный шум голосов. Они косились на высокого молодого человека с изможденным смуглым лицом под гривой жестких каштановых волос, в диковинной заморской одежде и высоких пропыленных сапогах.
Однако вскоре выяснилось, что он получит аудиенцию скорее, чем те, кто дожидались ее с утренней мессы, ибо тут же появился церемониймейстер и провел его через приемную, где он оставил оружие, к королю.
Джервас оказался в небольшом помещении, напоминающем монашескую келью своей строгостью, и в ноздри ему ударил запах какого-то снадобья. Стены были побелены, и единственным украшением служила картина, изображавшая круги ада, где в огненном вихре метались черти и грешники, обреченные на адские муки.
Посреди комнаты стоял квадратный стол из дуба, словно в трапезной аббата, а на нем — груда пергаментной бумаги, чернильница и перья.
За ним, положив правый локоть на край, сидел на высоком, будто монастырском, стуле величайший монарх своего времени, повелитель полумира.
При одном взгляде на него посетитель испытывал шок, возникающий, когда фантазия разительно не соответствует действительности. Людям так свойственно идеализировать королевскую власть, королевское достоинство, связывать воедино человека и место, которое он занимает в обществе. Высокий титул этого человека, огромные владения, где его слово было законом, так распаляло людское воображение, что само имя Филиппа II вызывало в уме видение сверхчеловеческого величия, почти божественного великолепия.
Но вместо фантастического создания Джервас увидел морщинистого старика болезненного вида, низкорослого с выпуклым лбом, светлыми, почти бесцветными, близко поставленными глазами и тонким орлиным носом. Рот производил отталкивающее впечатление: гротескно выдающийся вперед подбородок, запавшие бледные губы постоянно полуоткрыты и обнажают гнилые зубы. И без того длинный подбородок удлиняется неровно растущей рыжеватой бородкой, над верхней губой — тонкая щетинистая полоска усов. Волосы, когда-то густые, золотистые, свисают тонкими пепельными прядями.
Филипп сидел, положив левую завязанную, распухшую от подагры ногу на стул с мягким сиденьем. Он был одет во все черное, и его единственным украшением был орден Золотого Руна на тонкой шее. Филипп что-то деловито писал на документе и не оторвался от своего занятия, когда вошел Джервас. Король будто вовсе его не заметил. Наконец он передал документ сухопарому человеку в черном, стоявшему по левую руку от него. Сантойо, королевский камердинер, взяв письмо, присыпал чернила песком, а король тем временем, все еще игнорируя Джерваса, взял из пачки пергаментный лист и продолжил работу.
Позади у стены размещались еще два письменных стола, за ними сидели секретари и что-то писали. Одному из них, маленькому чернобородому, камердинер вручил документ, переданный ему королем.
За спиной у короля стоял человек средних лет, очень прямой и высокий, в черном облачении и длинной сутане иезуита. Это был, как узнал Джервас, отец Аллен, своего рода посол английских католиков при короле Филиппе, ценившем его весьма высоко. В глубоком проеме одного из двух окон, заливавших комнату светом, стоял Фрей Диего де Чавес, настоятель Санта Крус, плотного сложения человек с веселым выражением лица.
Королевское перо царапало поля документа. Сэр Джервас терпеливо ждал, стоя неподвижно, как и офицер позади него. Он не переставал удивляться жалкому ничтожному воплощению наследственного принципа и невольно сравнивал Филиппа с противным пауком, сидящим в самом центре огромной сплетенной им паутины.
Наконец король передал Сантойо второй документ, и его льдистые глаза под нависшим лбом метнули быстрый взгляд исподлобья на высокого молодого человека, ждавшего его внимания с таким достоинством и терпением. Бледные губы чуть заметно шевельнулись и послышался глуховатый голос: монарх что-то быстро сказал совершенно бесстрастным тоном. Его слова, произнесенные в обычной для него невразумительной манере, так раздражавшей иностранных послов, прозвучали, точно гудение жука в тихой комнате. Его величество говорил по-испански. Властитель полумира изъяснялся лишь на родном языке и с грехом пополам разбирал простой текст на латыни: ведь он был не только злой и малодушный развратник, но и недоучка и невежда.
Сэр Джервас довольно хорошо владел разговорным языком, но не понял ни слова из сказанного королем. Некоторое время он стоял в нерешительности, но тут наконец отец Аллен обнаружил звание английского, взяв на себя роль переводчика.
— Его величеству доложили, сэр, что вы привезла письма от королевы Елизаветы.
Джервас вытащил из камзола запечатанный пакет и шагнул вперед, намереваясь вручить его королю.
— Преклоните колено, сэр! — приказал иезуит резким тоном. Джервас повиновался и опустился перед монархом на одно колено.
Филипп Испанский протянул к нему руку, похожую на руку покойника восковой желтизной и прозрачностью. Король подержал пакет, будто прикидывал, сколько он весит, и прочитал надпись, сделанную легко узнаваемым почерком Елизаветы Английской. Потом он перевернул пакет и рассмотрел печать. Его губы скривилась в презрительной усмешке, и он снова прогудел бесстрастным тоном нечто невразумительное. На сей раз никто из присутствующих не понял, что он сказал.
Наконец, пожав плечами, король сломал печати, разложил перед собой письмо и углубился в чтение.
Сэр Джервас, отступив к стене, с напряженным интересом и беспокойством наблюдал за выражением лица Филиппа. Он заметил, что король нахмурился, потом снова скривился в усмешке, и его рука, державшая лист пергамента, сильно задрожала, словно ее внезапно парализовало. Джервас с надеждой подумал, что это признак страха, но был разочарован. Король заговорил; гнев придал силу его голосу, и его услышали все присутствующие. Джервас на сей раз все понял.
— Ублюдок, нахальная еретичка! — выкрикнул король и скомкал костлявой рукой оскорбившее его письмо. Он с таким же удовольствием разделался бы и с его автором, попадись она ему в руки.
Секретари перестали строчить перьями. Сантойо, стоявший справа у стола, отец Аллен позади и Фрей Диего у окна затаили дыхание. Мертвая тишина последовала за вспышкой королевского гнева: Филипп редко открыто проявлял свои чувства.
Пауза затянулась, но король вскоре обрел привычную холодную сдержанность.
— Возможно, я ошибся, — сказал он, — возможно, я что-то не так понял. — Он расправил скомканный пергамент. — Аллен, прочтите мне письмо, переведите его, — приказал он. — Я хочу избежать ошибки.
Иезуит взял письмо и, читая, тут же переводил его на испанский. В его голосе звучал нараставший ужас.
Таким образом Джервас узнал точное содержание королевского послания.
Елизавета Английская написала в свое время немало писем, повергавших ее советников в ужас, но никогда еще более резкого послания, чем это, не выходило из-под ее пера. Учитывая суть послания,
