Когда от него потребовали признания, он твердым и звучным голосом ответил:
– Не виновен.
Председатель суда пэров, хоть и обязан был попросить подсудимого смело выступить в свою защиту, все же попытался в последний раз намекнуть на то, чего ждал от него король.
– Помните, – предупредил старый лорд-канцлер, – что Господь наш знает истину. И преступник, отрицающий свою вину, совершает двойное преступление… Смотрите, как бы врата милосердия не захлопнулись перед вами.
В речи от имени короны сэр Фрэнсис Бэкон пообещал высоко держать светильник справедливости. Генеральный атторней прекрасно знал, что все улики против обвиняемого были косвенными и что обвинение во многом опиралось на признания уже казненных, они не могли ответить на вопросы Сомерсета. Поэтому генеральный атторней особо подчеркнул факт ссоры между Сомерсетом и Овербери, причиной которой было сопротивление Овербери любви, возникшей между Сомерсетом и несчастной графиней Эссекс, как ее тогда звали. В этом коренился, как объявил генеральный атторней, мотив преступления. Сэр Фрэнсис обнародовал тайные пружины заговора, приведшего Овербери в Тауэр, особо остановился на назначении комендантом Тауэра сэра Джерваса Илвиза, на зачислении в штат тюрьмы Ричарда Вестона – все это теперь выглядело, как интриги самого лорда опровергнуть эти показания. К тому же он очень устал за этот долгий день.
Он стоял, опершись на барьер, размышляя, с чего ему начать, и образ Овербери возник перед его мысленным взором. О, если бы сейчас его умный и образованный друг был рядом! Он бы и клочка не оставил от этих сфабрикованных улик, он бы разорвал их и бросил в лицо тем, кто посмел их предъявить! Его светлость горько улыбнулся: какая страшная ирония в том, что эти мысли приходят к нему именно сейчас. И лорд Сомерсет взялся за свою защиту.
Он начал с того, что было прекрасно известно всем и в чем все могли бы свидетельствовать его правоту: он яростно отрицал всякое участие в заговоре, если таковой и существовал, целью которого было устранить сэра Уильяма Уэйда с поста коменданта Тауэра и назначить на его место сэра Джерваса Илвиза. (Их милости судьи хорошо знали, что сэра Уэйда убрали в связи с его бесчестным поведением по отношению к леди Арабелле.)
Далее он перешел к показаниям Франклина, единственным, которые прямо увязывали его с графиней и с ее попытками умертвить Овербери. Он отрицал всякое знакомство с этим негодяем. Он никогда его в жизни не видел и призвал суд провести независимое расследование этого вопроса.
Потом перешел к порошку, который послал Овербери и который теперь назывался причиной смерти сэра Томаса. Да, он посылал порошок, но отрицал – на основании фактов, оспорить которые явно невозможно, – что этот порошок являлся ядом. Напротив, порошок был лекарством, и их милости сами могут в этом убедиться: он попросил предъявить письма, в которых Овербери благодарил его за порошок и за то благотворное воздействие, которое он на него оказал.
Но напрасны были все его призывы. Судьи отказались взглянуть на письма, и тут только он понял, что надежд у него нет никаких. И, поняв, что суд не станет рассматривать никаких доказательств в его пользу, он вдруг почувствовал смертельную усталость. Все кончено. Суд заранее вынес приговор, который удовлетворял короля. После этого уже никто не посмеет поднять вопрос о причине смерти сэра Томаса Овербери…
Он оставил борьбу и лишь в последний раз обратился к пэрам с просьбой не принимать косвенных улик за доказательства. Он Богом поклялся, что ни в коей мере не виновен в смерти сэра Овербери.
Комендант вывел его из зала на то время, пока пэры совещались. Совещались они недолго. Председатель занял свое место под пурпурным балдахином, служка по очереди выкликал имена пэров, и каждый из них по очереди выносил свой вердикт: «Виновен».
Графа Сомерсета вновь ввели в зал и, соблюдая закон, спросили, что он может предъявить в качестве препятствия к исполнению смертного приговора.
Было уже совсем темно, зал освещался факелами. Он стоял в этом дрожащем свете, прямой и спокойный, и одного за другим оглядывал пэров. Вот великолепный Пемброк, извечный его враг, получивший после падения Сомерсета вожделенную должность лорда-камергера; вот граф Вустер, завладевший его прежним постом лорда-хранителя печати; вот другие благороднейшие аристократы, вольно или невольно искавшие когда-то его благосклонности. Как горько и обидно оказаться теперь в их власти, и как смертельны теперь их удары.
И вновь возник перед ним образ Овербери. Томас отомстил за предательство, и отомстил сполна: его лишили всех государственных постов, его лишили всех дарованных королем земель, его облили позором, и вот теперь у него спрашивают, может ли он привести что-либо, препятствующее исполнению смертного приговора. Что может он сказать в ответ? Что еще может жизнь дать тому, кто пал так низко?
Громко и твердо прозвучал его голос, когда он объявил, что не знает таких препятствий.
– Я желаю только самостоятельно избрать вид казни.
Но и в этом ему было отказано. Он не удостоится чести сложить голову на плахе – его повесят. Возгласив приговор, председатель суда пэров сломал свой жезл и распустил суд. Было десять вечера. Заседание шло двенадцать часов.
Комендант вывел его из зала. Свет факелов отражался в латах и забралах стражи, и казалось, что по стражникам струятся потоки крови.
Тихие воды приняли барку и донесли до пристани Тауэра.
Здесь, в Тауэре, он и графиня провели последние пять лет своей жизни, потому что король действительно не желал крови выброшенного за ненадобностью фаворита. Это были пять скудных и горестных лет, прожитых с осознанием краха всего, что у них когда-то было, а ведь Овербери предсказывал ему эту судьбу, когда предупреждал о том, что связь с домом Говардов опасна…
Возможно, когда комендантская барка скользила по темной воде, он уже предвидел эти годы: он ведь даже не попытался сделать что-либо, что помешало бы королю пролить свою безжалостную милость на графиню и на бывшего фаворита.
А король у себя в Гринвиче дрожал и обливался холодным потом в течение всего этого дня. Он следил за каждой лодкой, пристававшей к дворцовому мосту, и к каждой лодке высылал курьера, чтобы узнать ход процесса. Курьеры возвращались один за другим, и никто не приносил ничего утешительного. Король осыпал курьеров проклятиями, ужасный день все тянулся и тянулся, и его величество не находил себе места – он не мог ни есть, ни спать, он даже сидеть спокойно не мог. Нет, граф Сомерсет, несмотря на все предосторожности, предаст его величество! Он укажет на связь между Лобелем и Майерном, он потребует ответа на вопрос, почему, несмотря на все обстоятельства, Лобеля отпустили на свободу и почему Майерна даже не вызывали на допрос, он даже потребует, чтобы все эти упущения сейчас же были исправлены!
Он наверняка успеет задать все эти вопросы до того, как люди коменданта накинут на него плащ! И если суд оставит вопросы без ответа, на них ответят собравшиеся в зале. Да даже если заключенного накроют плащом и уволокут, публика, услышав вопросы и увидев, как поступили с обвиняемым, непременно сама найдет ответы, и ответы нанесут непоправимый ущерб королевскому достоинству и чести!
В таких мыслях шли часы, и с каждым часом страх короля становился все сильнее, пока, наконец, не перерос в уверенность, что все самое худшее, все, чего он больше всего боялся, и произошло. Потому что никакого иного объяснения такой задержке нет. Сомерсет, конечно же, заявил, что он не Гаури и не Балмерино… Вот оно, доказательство! Робин никогда по-настоящему его не любил! Так думал этот слезливый и жестокий властитель.
Но поздно ночью, когда его величество уже терял сознание от паники и голода, явился пропыленный курьер и принес новость: Робин мужественно принял приговор и не произнес ни единого способного очернить короля слова.
Король облизал губы. На испещренные морщинами щеки вернулся склеротический румянец. Он даже смог улыбнуться, отсылая курьера прочь. А затем двинулся, покачиваясь, мимо согбенных придворных к красивому, статному молодому Вильерсу и обнял нового фаворита за шею.
– Вот и конец, Стини, – пробормотал он. Его величество вздохнул, на светлые глаза набежала слеза. – Теперь он узнает, каким милосердным могу я быть. И никто не посмеет сказать, что я способен
