тысячи открытий, преодолеть рядом тысячи гектаров целины, степей и загасить тысячи пожаров, нами же и зажженных. Я знала, что и он, и я будем ненасытны, и не могла представить себе тот неизбежный час, когда наш взаимный голод хоть чуть утолится. Он говорил «суббота», и я повторяла «суббота», как двое потерпевших кораблекрушение повторяют «земля», или как два осужденных на вечные муки грешника в восторге призывают ад. И он приехал вечером в субботу, и уехал утром в понедельник. И был рай, и была преисподняя. Два или три раза мы выходили по очереди на улицу, для собаки. Тогда только мы и видели дневной свет. Я узнала, что Бетховену он предпочитает Моцарта, что в детстве он без счету падал с велосипеда и что он спит на животе. Я узнала, что он чудак и иногда бывает грустным. Я узнала его нежность. Телефон настойчиво звонил, раз десять за эти два дня, я не обращала внимания. Когда он уходил от меня, я повисла на нем, качаясь от усталости и счастья и умоляя его ехать осторожно.
— Обещаю, — сказал он. — Ты же знаешь, теперь я не могу умереть.
Он прижимал меня к себе.
— Скоро, — добавил он, — я куплю себе большую машину, у нее будет медленный и надежный ход, как у грузовика. Например, старый «Даймлер», как тот, который стоит под твоим окном.
Не теряя храбрости, я послала в пятницу в контору Юлиуса телеграмму самого обтекаемого содержания. Она звучала так: «Приехать конец недели не имею возможности. Точка. Объяснение следует. Тысяча сожалений. Жозе». Теперь оставалось только найти это объяснение. В момент, когда я посылала телеграмму, в моей голове никакого объяснения не было. Так близок был приезд Луи, что от счастья полностью лишилась воображения. Теперь, когда это счастье и утвердилось, и удвоилось, я еще менее чувствовала себя способной на какие бы то ни было мысли. Присутствие «Даймлера», — если допустить, что он принадлежал Юлиусу, — находившегося здесь, чтобы шпионить за мной, как когда-то под окнами Алана, не смущало меня. Шофер — если допустить также, что там был шофер, — мог доложить только, что видел, как я прогуливала черно-желтую собаку, и что потом он видел, как ту же собаку прогуливал мужчина. Я решила сказать Юлиусу, что ездила повидать своих старых друзей, живущих недалеко от Парижа. Он или поверит мне, или поймет, что я лгу. И тогда с полным правом приступит к одному из своих знаменитых контрдопросов, секретом которых владеет он один. Кончится это сценой или потоком упреков, то есть объяснением, которое принесет облегчение всем, и первой — мне. Итак, не признаваясь в этом самой себе, я предпочитала быть уличенной во лжи, чем просто сказать правду. Я собиралась уходить, когда зазвонил телефон. Меня вызывал Нью-Йорк.
Услышав повелительный гнусавый голос свекрови, я тут же спросила себя, что же еще придумал Алан.
— Жозе, — сказала свекровь, — я звоню по поводу этой истории с разводом. Само собой разумеется, Алан решил сделать для вас максимум возможного, и я, конечно, тоже. Но у вашего адвоката, как нарочно, чересчур строптивый нрав. Вы что, не хотите разводиться?
— Хочу, — ответила я, оторопев. — А в чем деле?
— Этот г-н Дюпон-Кормей, адвокат г-на А. Крама, со всем согласен, в том числе и с суммой алиментов, но все еще не выслал нам необходимые бумаги. В конце концов, Жозе, вам же нужны деньги! Впрочем, — быстро добавила она, — если вам не нужны, это очень приятно.
— Я абсолютно не в курсе дела, — ответила я, — я узнаю.
— Я на вас рассчитываю. А если у вас есть более неотложные дела с людьми, менее flair play, чем мы, советую вам сменить адвоката. По-моему, он считает почти неприличным, что мы хотим как-то обеспечить вас. Тысяча долларов в месяц — не такие уж сумасшедшие деньги.
Я считала, что наоборот. Слабо поблагодарив, я обещала немедленно заняться всем этим и повесила трубку. Мое любопытство было возбуждено; особенно удивлял тот факт, что адвокат Юлиуса, по логике вещей обязанный быть опаснейшей акулой, вел себя как овечка с моей не менее опасной свекровью. Но я тут же обо всем этом забыла. Шофер согласился взять нас, меня и собаку, и я поздравила себя с этой удачей, ибо доступ в автобус и метро был нам закрыт, и в редакцию я могла попасть или благодаря сострадательному таксисту, или пешком. Но сегодня утром это лишило бы меня остатка сил. Мне казалось, что на одном поводке у меня будет мой толстый и неуклюжий пес, а на другом — воспоминание о Луи и этих двух днях, похожее на большого сторожевого пса, громоздкого и норовистого, только в ином роде, чем мой восхитительный метис. Дюкре ожидал меня; вернее, его секретарша перехватила меня по дороге и направила в кабинет главного редактора. В Дюкре преобладал серый цвет: и костюмы его, и глаза, и волосы были одинаково серыми. Но в этот день вид у него был взбудораженный и довольный, и это меня обрадовало. Это был робкий, очень вежливый человек, страстно увлеченный своим журналом, которым он руководил вот уже восемь лет и который доставлял ему, я знала, большие финансовые затруднения.
— Дорогая Жозе, — сказал он, — у меня для вас чудесная новость. Если предположить, что для вас это новость. Вот. Речь о том, что журнал будет выходить на шестидесяти четырех страницах вместо тридцати двух, будет преобразован и обогащен. Иными словами, мы предпримем попытку сделать из него нечто иное, чем журнал для узкого круга.
— Это великолепно, — искренне ответила я. Журнал нравился мне и своим серьезным тоном, и своей независимостью, и тем еще, что постепенно его сотрудники, я чувствовала, приняли меня в свою среду.
— Если все это удастся, — продолжал Дюкре, — я предложу вам более значительную должность, но и связанную с большей ответственностью. Ибо, с одной стороны, я вас очень уважаю, а с другой — ведь именно благодаря вам я смогу, наконец, сделать из моего журнала то, о чем я мечтал.
— Совсем ничего не понимаю, — сказала я. Мгновение он смотрел на меня с недоверием, потом улыбнулся.
— Это действительно так, — сказал он. — Вы должны быть вдвойне счастливы, потому что это ваш замечательный друг Юлиус А. Крам предложил финансировать наш журнал.
Я застыла, озадаченная. Потом вскочила, бросилась к Дюкре и поцеловала его в лоб. Я тут же извинилась, но он тоже смеялся от удовольствия.
— Это так прекрасно, — сказала я. — Как я счастлива и за вас, и за всех, и за себя. Как все будут веселиться! Юлиус — чудо. Это правда, — добавила я с присущей мне бессознательностью, — счастье никогда не приходит одно.
Он глянул на меня вопросительно, но я вместо ответа только махнула рукой,
— А когда вы узнали об этом? — спросила я.
— Сегодня утром. Я уже, конечно, встречался о Юлиусом А. Крамом, — он сделал жест рукой, также избавлявший его от объяснения этого «конечно» — но сегодня утром он мне позвонил. Он объяснил мне, что ему представляется очень интересным, очень занятным принять участие в таком серьезном журнале, как наш. Попутно он спросил, с большой деликатностью, должен заметить, считаю ли я возможной вашу более активную работу в журнале. Если бы в его просьбе был малейший повелительный оттенок или если бы я не знал, что вы действительно любите свое дело, я бы отказался. К счастью, это не тот случай. Дорогая Жозе, я хочу вам доверить весь отдел живописи и скульптуры, вам и Максу, — и я уверен, что, наконец-то, вы будете по-настоящему увлечены, не говоря уже о том, что и ваше материальное положение улучшится.
— Я в восторге, — ответила я.
Я и вправду была в восторге. Это доказывало, что «Даймлер», виденный утром, не был ни хорошим, ни тем более дурным знаком. Это доказывало, что Юлиус начинает принимать меня всерьез как журналистку, а, следовательно, и как независимую женщину. Это доказывало также, что Дюкре, отличавшийся, как мне было известно, принципиальностью, ценил мою работу. У меня не только забилось сердце, но и заработала голова.
— У вас нет никаких возражений? — спросил Дюкре. Я подняла брови:
— Чего ради?
— Просто я хотел убедиться, — ответил он. — Я считаю нужным сказать вам только, что если по какой-то причине, которая меня не касается, вы желали бы отказаться от этой должности, это абсолютно ничего не изменило бы в наших отношениях.
Я совсем не понимала, что он хочет сказать. Вероятно, он принадлежал к плеяде несчастных глупцов, веривших в тайные узы между мной и Юлиусом, этих слепоглухонемых, не знающих о существовании Луи.
