— А затем?
— Мы отправились в ночной бар “Безумная лошадь”.
— А потом?
— Потом было три часа утра. Думаю, что с этого момента могу считать себя вне подозрения?
— Все-таки расскажите, — настаиваю я.
— Мы отправились в гостиницу недалеко от площади Этуаль. Я вам дам точный адрес.
— Хорошо. Все! Можете идти к жене и успокоить ее.
С недовольным видом он выходит из комнаты и сильно хлопает дверью, чтобы дать мне понять, что он обо мне думает.
— Мне не нравится этот хлыщ, — заявляет Морбле. — Клянусь своей пенсией, что это его рук дело. Зря вы тут разговорчики ведете, теряете время, приятель. А вот с помощью паяльной лампы.., ну, вы бы потратились слегка на бензин, зато сэкономили бы на слюне.
— Эй вы, “гестапо”, помолчите! — громыхаю я.
И тут же перехожу к допросу толстой Августины.
— А вы, заинька? Расскажите, как вы провели вечер?
Служанке мое обращение нравится как устрице морская вода. Затем ее довольная улыбка гаснет.
— Я пошла спать! — говорит она.
— Одна? — бросает Берю.
— Как вам не совестно, бесстыдник, что вы себе думаете? протестует Августина. — Я девушка честная и не сплю с мужчинами у своих хозяев!
— Вы ничего не слышали?
— Совсем ничего.
— Даже приезд вашего хозяина и инспекторов, которые его… (чуть не сказал, “которые его охраняли”), которые его сопровождали?
— Да, я смутно слышала шум машины и стук дверцы, но это было сквозь сон.
— Значит, ничего существенного сказать не можете?
— Ничего.
— Сегодня утром вы встали как обычно?
— Да, я приготовила завтрак для хозяина. Когда кофе был готов, я пошла его звать. Ответа не было. Я открыла дверь: комната была пуста.
Я испугалась и побежала за полицейским.
— Вы не спускались в гараж?
— Нет. Зачем бы я туда спускалась?
— Пока все. Спасибо!
Мы покидаем третий дом с преступлением. Морбле, который находится под хорошим газом, заносит, и он валится на лужайку. И добрый самаритянин Берю поднимает своего друга на ноги и отряхивает его костюм, наставительно говоря:
— Ну что ты, Пополь, честное слово, уже даже литра не держишь?
— Это тот нашатырный спирт меня подвел, — оправдывается Морбле.
— Но это был не нашатырь, это был кальвадос! — возражает Берю.
— А я тебе говорю, что это был нашатырь, я по вкусу определил.
Берю, который пришел в себя, усаживает своего приятеля в машину, советуя ему проспаться. Потом он возвращается ко мне в гараж, где я приступаю к повторному осмотру. Добиваясь, чтобы я простил ему утреннюю пьянку, Берю вовсю подлизывается. Он задает вопросы, касающиеся орудия преступления… Когда я сообщаю, что речь идет о кирпиче, он хмурит свои мощные брови:
— Ты ничего не замечаешь, Сан-А?
— О чем ты?
— Стены гаража сделаны из кирпича.
— Ну и что?
— А может, он сам ударился башкой о стену и вырубился…
— Он умер, и сам ухитрился выключить свет?
Но моя ирония не нарушает убежденности Ужасного.
— Плакаты были здесь? — спрашивает он, указывая на сверток, лежащий на полу.
— Похоже, что да.
— А до этого они находились в машине?
— Да, sir!
Верзила погружается в пучины плодотворных размышлений.
— Думаю, что я все понял, приятель. Забавно, как добрый стакан белого вина с утра в придачу к хорошо сдобренному алкоголем кофе приводит мозги в боевую готовность!
— Давай рассказывай! — приказываю я.
— Значит, так. Ляндоффе въезжает в гараж после того, как Мартине открыл ворота и включил свет. Правильно?
— Именно так…
— Ладно. Мартине закрывает за ним ворота. В это время Ляндоффе ставит машину на место, оборачивается, берет сверток с плакатами и бросает его через опущенное стекло из машины.
— И что дальше?
— Сверток длинный. Он ударяется о стену, нажимает на выключатель, и свет в гараже гаснет. Можешь это проверить, парень. Выключатель находится как раз над свертком.
— Правильно. Дальше.
— Дальше Ляндоффе на ощупь выходит из машины, чтобы включить свет.
Он плохо рассчитывает движение и ударяется головой о кирпичную стену.
От этого он теряет сознание, и его нос оказывается возле выхлопной трубы. Ничего себе амбразия!
— Амброзия, невежда!
— Пусть будет амброзия, если ты так хочешь. Господин несостоявшийся депутат вдыхает ее, и на этот раз — на вечные времена…
Наступает тишина. Он чешет макушку, проводя рукой между тульей и лентой шляпы.
— Что думает об этом большой начальник?
— Все, что ты мне сказал, представляется мне правдоподобным, Толстуша. Выходит, это всего лишь несчастный случай?
— Конечно, выходит! — ликует Верзила. — А для нас одним Преступлением меньше, и это уже хорошо, не так ли?
— Меня беспокоит одна мелочь.
— И что же это-с?
— То, что Ляндоффе не выключил двигатель, когда заехал в гараж.
Представь себе, вот человек приехал. Приехал! К тому же еще и разгрузился. И, все это делает, не выключая двигатель! Это меня удивляет, Берю!
— Ну и пусть удивляет, только не выводи меня из себя! — ворчит Король мудаков. — Я прихожу сюда, помогаю тебе разобраться. Я проделываю “восьмерки” мозгами, чтобы вывести из затруднения моего хренового комиссара, а он вместо благодарности не находит ничего лучшего как сказать, что он удивляется!
Он берет меня за руку.
— Хочешь, я скажу тебе как мужчина мужчине?
— Попробуй, мой козлик, я согласен.
— В этот раз — это несчастный случай.
— Откуда такая уверенность?
— Потому что в этот раз, похоже, речь идет о преступлении в закрытом помещении и потому что — ты меня извини! — в преступления в закрытом помещении я не верю. В романах Тата Грисби, Руа-Викера,
