— И они ее убили, чтобы заставить замолчать.
— Убили?
— Они вам не рассказали?
— Нет. Они позвонили мне по телефону как раз перед моим отъездом на вокзал и сказали, что все в порядке…
— Ну еще бы! Кто эти люди?
— Международные дельцы. Их штаб-квартира находится в районе Биржи. Я познакомился с ними в баре… Там есть турок, швед, швейцарец…
— В общем, ООН в миниатюре! Их имена?
— Ялмар, Бретти, Фескаль. Я не знаю, настоящие это имена или нет…
— А их штаб-квартира?
— Бар «Консул»… за… Биржей… Бержерон совсем обессилел. В углах его губ собралось немного кровавой пены.
— Ладно, не говорите больше, — советую я.
— Мне конец, — добавляет он.
Мне нечего ему ответить, потому что я сам в этом убежден. Он открывает глаза. Должно быть, он еще видит меня сквозь застилающий его глаза туман.
— Скандал…
Его рука с трудом поднимается, шарит в пустоте и находит мою.
— Поклянитесь… вы скажете ей… скажете… ей…
У него больше нет сил. Его рука падает на снег и оставляет на нем свой отпечаток.
Я вижу двух лыжников во всем красном, с носилками, покрытыми бараньей шкурой.
Это спасатели. Тут я замечаю, что вокруг меня полно народу. Все молчат. Их пугает револьвер, который сжимает в руке Бержерон. Должен сказать, что в этой чистой и радостной атмосфере он выглядит особо зловеще.
Я беру пушку и сую в карман.
— Не пугайтесь, — говорю, — я полицейский…
Кладу руку на грудь Бержерона. Сердце еще бьется, но очень слабо.
— Несите его осторожнее, — советую я. — Встречаемся у врача.
Сунув золотые крепления под мышку, я гоню в Куршевель.
Намного опередив кортеж спасателей, я переступаю порог медицинского пункта и слышу громкие крики.
— Роды? — спрашиваю я хорошенькую медсестру, встретившую меня.
— Нет, — шепчет она. — Один месье сломал себе копчик, когда прыгал из вагона фуникулера.
Подталкиваемый предчувствием, я прошу разрешения войти в кабинет, где работает доктор.
Моим глазам открывается пейзаж дикой красоты, непревзойденной мощи и величины, от которого идет кругом голова. Толстяк Берю лежит на животе на столе доктора. Его огромная голая задница с черными пятнами похожа на восход луны над Босфором. Склонившись над седалищем, врач осторожно ощупывает его верхнюю часть, а Мамонт тем временем ревет о своих страданиях всем, кто хочет его слушать.
— Эй, приятель, — говорю я, подойдя поближе, — неужели задница полицейского тоже может ломаться?
Я пришел в удачный момент, потому что Толстяк встречает меня поэмами собственного сочинения:
— Я чуть не погиб из-за твоих дурацких делишек. Я совершил два круга на этом поганом фуникулере, черт его дери, но никак не мог сойти. В конце концов я решил спрыгнуть, но плохо рассчитал и приземлился на задницу. Ой! Что со мной теперь будет?
— Некоторое время ты не сможешь сидеть, Толстяк. А когда ноги уже перестанут тебя держать, тебе будут играть «Марсельезу», чтобы чувство патриотизма придавало тебе вертикальное положение. Вспомни, Виктор Гюго всегда писал стоя.
Он мне сообщает, что думает о Викторе Гюго, и я мысленно радуюсь, что бородатый поэт давно помер, потому что, если бы слова Берю дошли до его ушей, он бы наверняка пустил себе пулю в лоб.
В тот момент, когда я покидаю кабинет доктора, появляются спасатели.
— Как он? — с тревогой спрашиваю я.
— Уже никак, — отвечает один из них с великолепным савойским акцентом, звучащим словно чистый ветер с Солира.
Я в задумчивости возвращаюсь в отель позвонить Старику. Надо заняться международными завсегдатаями бара “Консул”.
Глава 12
Бедняга Альфредо, которого я оставил мариноваться в секретной камере-одиночке, в дикой ярости. Он весь зеленый от бешенства, а этот цвет не очень идет сутенерам.
— Я хочу адвоката! — вопит он. — Я имею на это право! Арест незаконный!
Я успокаиваю его одной фразой:
— Замолчи, Альфредо, ты свободен.
Он сразу замолкает.
Его глаза мигают, как указатели поворота автомобиля.
— Свободен?
— Ну да. И знаешь, парень, я даже собираюсь перед тобой извиниться.
Верите вы или нет, мне наплевать, но я искренен. Наш Альфредо белый, как “снежок”, который его кореша толкают парижским наркоманам.
Он не убивал свою девицу и не соврал насчет Буальвана.
Я вынимаю из кармана пуговицу от его пальто.
— Ты потерял эту пуговичку, Альфредо. Глупость, но именно из-за этой детали ты парился на нарах.
— Вы, легавые, слишком увлекаетесь детективными романами, — ворчит блатной.
— Ты помнишь, где ее потерял?
У меня есть своя идейка на сей счет, и его ее только подтверждает.
— В моей тачке, — говорит он. — Она зацепилась за руль и оторвалась.
— О'кей, малыш;
Я протягиваю ему руку.
— Надеюсь, без обид? Если у тебя будут неприятности, заходи ко мне. Я постараюсь тебя вытащить.
Альфредо немного взволнован. Он тоже тянет мне свою аристократическую руку, и мы обмениваемся энергичным рукопожатием.
— Вы мне нравитесь, — говорит он. — Жаль, что вы легавый.
— Ты мне тоже нравишься. Жаль, что ты блатной. Мы смеемся и расстаемся добрыми друзьями.
Моему старому приятелю Пакретту намного лучше. Бинты, делавшие его похожим на древнюю мумию, заменены на широкий пластырь. Когда я прихожу его навестить, он блаженствует, потому что медсестра поставила ему свечу и пообещала в скором времени сделать укол не знаю какого, но очень эффективного лекарства.
— Ну как? — весело спрашивает он. — Что новенького, комиссар? Я тут просто умираю от скуки.
— Произошла масса разных событий, старина. Во-первых, мы совершенно неожиданно разоблачили
