новые пузыри.
— Ну хорошо! — говорю я. — По крайней мере, прогулка прошла не без пользы, поскольку позволила нам идентифицировать труп.
— Что же могло с ним произойти? — вздыхает Окакис.
— Возможно, повздорил с одним из рабочих, — делает предположение умный Берю, у которого всегда наготове парочка свежих гипотез на всякий случай.
— Мне кажется, мы никогда этого не узнаем, — замечаю я. — Когда проводились работы?
— В прошлом году, — отвечает Окакис.
— Полагаю, здесь трудились сотни рабочих?
— Тысячи, если хотите знать! Я очень торопился!
Сильные мира сего всегда спешат, когда делают ненужную в принципе и грандиозную работу. Их хлебом не корми, но дай воздвигнуть что-нибудь гигантское, страшно дорогостоящее и абсолютно бесполезное, будь то безвкусный и неуместный памятник или колоссальный собор. Тут уж никто не считает ни сил, ни денег для осуществления этакого умопомрачительного проекта в кратчайшие сроки. Как только какой-нибудь магнат с маниакальной упертостью принимается реализовывать свои бредовые строительные идеи, тут начинается Содом и Гоморра! И делает он это с единственной целью — увековечить свое имя и удивить мир.
Когда же проводятся какие-то действительно необходимые работы, как, например, ремонт автодорог (я говорю не только о Франции), то можно увидеть четыре бульдозера и парочку бетономешалок на всю колоссальную строительную площадку!
— Что будем делать с этим несчастным? — тихо спрашивает Окакис.
— Положим пока обратно в песок, — отвечаю я.
— А это правильно? — беспокоится религиозный судовладелец.
— Знаете, — встревает Берю, — земля — она везде святая!
Возвращаясь во дворец тысячи и одной проблемы, я все время думаю, поставить ли в известность Окакиса по поводу его супруги. Разорванная перчатка, которую я извлек из-под бара, является вещественным доказательством. Да еще каким! Но тогда придется рассказать, каким образом она ко мне попала. А ему, кажется, и так досталось по полной программе, бедняге — миллиардеру.
На полдороги он останавливается и хватается за грудь.
— Вам нехорошо? — спрашиваю я.
— Сердце сейчас выскочит из груди, — жалуется он. — Я начинаю думать, что моя жена была права, когда не советовала мне ехать на остров! — Он кладет свою холодную руку на мое плечо. — Что же будет, господин Сан-Антонио?
Мне остается лишь пожать плечами.
— Я полицейский, а не предсказатель, господин Окакис.
Берю, которому до сих пор удавалось хранить молчание, не выдерживает и привносит свою порции соли.
— Я тоже не предсказатель, но у меня есть, как говорится, десятое чувство. Не будем уточнять по поводу моих первых девяти.
Никто не требует от него объяснений, они сами лезут из Толстяка, как из дырявой корзины.
— Этот господин, которого вы видите здесь, — говорит он, указывая на свой толстый нос, — чувствует события раньше, чем они происходят. И я вам доложу со всей откровенностью сегодня ночью нам придется несладко.
— Сегодня ночью? — чуть не взвизгивает Окакис.
Берю вырывает волос из носа, что говорит о его решительности, и рассматривает его при свете луны.
— Да, — стремится успокоить он нас. — Этой ночью, господа!
Глава 12
Как вы знаете, я ни при каких обстоятельствах не теряю хладнокровия. Основное достоинство вашего любимого Сан-Антонио состоит именно в его умении, находясь в самых безвыходных ситуациях, оставаться самим собой с постоянством, отличающим только сильных мужчин. С неподражаемой живостью и достоверностью я изложил вам события, произошедшие на море. «Труженик моря» — так охарактеризовал бы меня папаша Гюго. Теперь, отдохнув и подлечившись, — пара стаканов виски! — я в темно-синем смокинге вступаю в залитый светом огромный зал для торжественных приемов.
Рядом со мной мисс Глория Виктис. Моя невеста выглядит как картинка из журнала, где печатаются сплетни о высшем свете. На ней нечто облегающее, сотканное из бесчисленного количества драгоценных камней.
Модель, спроектированная и сконструированная в мастерских Картье, там же модернизированная и прошедшая обкатку. Глория напоминает люстру, но только блеска больше.
Надо отметить, присутствующий великосветский народ стремится перещеголять друг друга в экстравагантности. Платья от Кардена, меха дикой и усмиренной норки, каскады редких камней и драгметаллов — все это напялено на дряхлеющие туловища суверенов и суверенш буквально кучами. Ла Кавале обернута занавесом миланского «Ла Скала», сборки которого удерживаются специальным каркасом, похожим спереди на капот «порше». В ее волосах, как корона, торчит гребень с алмазом ручной огранки, а вокруг шеи — в сорок два ряда жемчужное ожерелье.
Берю, впервые в жизни надевший на себя белый смокинг, рубашку с гофрированной манишкой и галстук-бабочку, подходит ко мне, негнущийся, как манекен из витрины универмага.
— Каких бабок стоят все эти елочные украшения?! — бормочет он, делая круговой жест рукой.
Затем тихо ругается и, скорчив рожу, жалобно стонет. Я спрашиваю о причине его нытья. Его Величество Берю дает объяснения:
— Чертовы ботинки! Не удалось найти своего размера, пришлось довольствоваться сорок четвертым. Кошмар! А если бы сейчас пришлось идти маршем от Страсбурга до Парижа!
— Трудно даже представить, — отвечаю я, — учитывая наше географическое положение.
Он бледнеет, что хорошо вяжется с его белым облачением.
— Ты прав. Видишь ли, парень, терпеть не могу острова: чувствуешь себя, как в запертом сортире.
Он с трудом делает пару шагов, словно ступая босиком по битому стеклу.
— Нет, не чувствуют себя мои ноги на празднике в этих испанских сапогах. Если бы они умели говорить, то наверняка спели бы «О дайте, дайте мне свободу!» Как ты думаешь, могу я немного распустить шнурки?
— Но только незаметно!
Он плюхается в старинное кресло эпохи Людовика XVI, которое тут же перестает им быть, поскольку под тяжестью Толстяка у кресла подламываются ножки. Мягким местом Берю жестко ударяется о паркет.
Дамы еле сдерживаются, чтобы не прыснуть со смеху, а слуги бросаются приподнять Толстяка на обычную высоту.
В сердцах Толстяк обращает свой гнев на подвернувшегося под руку Гомера Окакиса.
— Черт возьми, сынок, — рявкает он, — очень рад, что у вас такое коллекционное сиденье, но лучше держать его в витрине, а не подставлять под задницы присутствующих, иначе, чего доброго, гости могут выйти отсюда на костылях.
Окакис-сын приносит извинения от имени отца. Все вновь постепенно приходит в норму.
Моя Глория виснет у меня на руке и шепчет в ушную раковину:
— Тони, дорогой, что-то сегодня вечером вы выглядите очень озабоченным.
— Подводная одиссея немного выбила меня из колеи, — вру я, — но это пройдет.
