— Что ты предпочитаешь? — спрашивает меня любезная коммерсантка, вспоминая о своем профессиональном долге.
— Все, — говорю я, — но особенно прачку-недотрогу, форель в миндале и мельничиху-простушку…
— Ты шалун, — мурлычет она.
И перечисляет множество особых блюд собственного приготовления, одно привлекательнее другого. От варварской смоковницы до японской колыбели через венгерские щипцы для орехов и дырокол для сирени.
— Ты давно в этом дерьме? — вежливо спрашиваю я.
— Довольно давно, надо же зарабатывать на жизнь! Я отваливаю ей расхожих комплиментов, чтобы компенсировать отсутствие моих даров у ее холма Венеры.
— Понимаешь, Красавчик, — говорит она, — главное — это заиметь клиентуру. Мне повезло, что у меня кожа цвета кофе с молоком.
Некоторые предпочитают, ты даже не можешь представить что. Ну, контрасты. Мой брат, например, он ушел из мирской жизни, найдя покой в Сен-Жермен-де-Пре, хотя был ударником в оркестре… Контрасты, говорю тебе, блондины предпочитают брюнеток и лицей в Версале (Черт! Не числится ли и Берю среди ее постоянных клиентов?).
Продолжая разговаривать, она начинает разоблачаться. Но я смотрю на свои собственные бока. Они показывают десять часов в римских цифрах.
— Надо же! — говорю я. — Оставь, мне нужно вернуться к себе, я забыл про важную встречу.
— Так что, нет?
— Нет, только не обижайся, в следующий раз.
Она пикирует на свою сумочку.
— Я ничего не верну! — отчаянно заявляет она.
— Кто тебе говорит об этом?
Успокоившись, она расслабляется.
— Ты знаешь, это ведь быстро.
— Так говорят. Только это как с телевизором. Включаешь на пять минут, а сидишь два часа, даже если тебя кормят каким-нибудь производством презервативов.
Застежка-молния движется вверх. Ее платье снова закрывается, как кожура банана.
Она собирает обрывки фотографий, устилающие коврик, сотканный так же крепко, как интрига в пьесах Лабиша.
— Так оставлять нельзя, — объясняет она. — На прошлой неделе хозяин сделал мне замечание из- за одного клиента, который забыл свой бумажник в простынях.
Неожиданно она сбавляет тон.
— А! Так это он!
Она держит перед своим носиком ребенка-бунтаря кусок фотографии.
— Как? — каркаю я.
— Забавно!
Я секу на кусок фотографии. Он изображает подбородок, рот, один глаз того парня.
— Вот так я его узнаю, — говорит дочь саван из солуна.
— Кого ты узнаешь?
— Этого типчика. У тебя есть другое фото?
Послушный, я предъявляю полный экземпляр фотографии. Она сравнивает.
— Ну да, это он. Вы только подурачились и подретушировали фото, да?
— Ну да, немного!
— Вы его состарили, что ли! Я его узнала по этой части лица. Здесь хорошо видно, что ему только тридцать лет…
Какой болван! Почему я не принял во внимание такую возможность?
Человек, который участвует в таком необычном убийстве, должен был принять меры предосторожности, чтобы не быть узнанным!
А я, болван, тщился, как сказал бы Ориола, воссоздать его таким, каким он мне явился.
— Кто это?
Я задерживаю дыхание, так как моя судьба балансирует на мясистых губах мисс Сахарный Тростник. Лишь бы ее не поразила эмболия до того, как она начнет говорить.
Глава 9
Что называется, улыбнитесь, сейчас вылетит птичка
Мадемуазель Белоснежка, большой приз за малую добродетель на фестивале в Буффемоне, прямо в одежде погружается в раздумья, глубокие, как взор философа.
— Знаю ли его я.., я его знаю, — читает она верлибром в монологе и себе под нос. — Но его имя… Оно крутится у меня на языке.
У бедняжки на языке столько штучек, что она поневоле не может помнить все.
— Это к концу Греты, — говорит она, как медиум в состоянии полного транса, который сталкивается нос к носу с эктоплазмой Великого Конде.
— Как это, к концу Греты?
— К концу ее работы в Тобоггане, ну! Мы все решили, что она подцепила Волшебного Принца. У парня была спортивная тачка, костюмцы из клетчатой ткани а-ля принц Гальский, в общем — все! Несколько вечеров подряд он приезжал за ней… Он всегда был с собачкой. Толстым желтым бульдогом с черными брылями.
— Боксером.
— Может, и так. Я вспоминаю даже, что его псина была выдрессирована: ей предлагали сахар — она не брала. Вступаю я:
— Как он выглядел, этот парень?
— Среднего роста, но коренастый. Блондин, очень светловолосый, с носом… Ну! Нос такой, ну, как приплюснутый. Он не был красив, но приятный. Я вспоминаю первый вечер, когда он появился в Тобоггане и спросил Грету. Ты знаешь, у кого он спросил, кто здесь Грета? У Греты!
Забавно, да?
— Очень смешно, — соглашаюсь я. — То есть он приехал за ней?
— Думаю, да. Они ушли вместе. Буквально через восемь дней никто больше не видел малышку. Решили, что ей удалось устроить свою жизнь.
— Где проживал этот донжуан?
Вместо ответа метиска бледнеет, что добавляет немного молока в ее цвет кофе с молоком.
— Но, послушай, ты говорил мне, что он тебе должен бабки. Значит, ты должен это хорошо знать!
По счастью, у горячо любимого Сан-Антонио всегда есть хорошо смазанный и выведенный на орбиту удачный ответ.
— Я знаю его в гриме. Но я не видел его до того, как он так быстро состарился. Ты не знаешь, как его могут звать?
— Нет!
— И не представляешь, где бы он мог обретаться?
— Абсолютно!
— Грета вам никогда не рассказывала о нем?
— Она? Говорю же тебе, что у нее был висячий замок вместо языка. Я размышляю.
— В общем, ты больше ничего не знаешь из того, что могло бы прояснить картину?
— Нет, ничего!
