непоколебимой воли. Нет, мне нельзя было ее потерять. Ни за что. Любой ценой!
Любой ценой? А легенда?
Я чувствовал запах яблок.
— Странные у тебя глаза, Марджадок, — вдруг сказала Бранвен. — Глаза, которые не привыкли к дневному свету.
— Уйди с дороги.
— Нет. Я не уйду, Марджадок. Сначала тебе придется ответить на мой вопрос. Вопрос — зачем?
Марджадок не пошевелился. Он смотрел на меня.
— Не будет никакой легенды о большой любви, — промолвили его уста, но я знал, что это говорит совсем не он. — Подобная легенда была бы ненужной и вредной. Ненужным безумием стала бы берилловая гробница и терновник, что произрастая из нее, оплетает другую гробницу, из халцедона. Мы не желаем подобных гробниц. Мы не желаем, чтобы история Тристана и Изульт осталась среди людей, чтобы она стала образцом и примером, чтобы она когда-нибудь повторилась. Мы не допустим, чтобы где-нибудь когда- нибудь двое молодых людей сказали друг другу: «Мы будто Тристан и Изульта».
Бранвен молчала.
— Мы не позволим, чтобы нечто вроде любви этих двоих в будущем смущало умы, предназначенные для высших стремлений и дел. Чтобы это нечто делало слабыми руки, обязанные ломать и убивать. Чтобы смягчало характер призванных править стальной рукой. А более всего, Бранвен, мы не допустим, чтобы то, что соединяло Тристана и Изульт, перешло в легенду, как торжествующая любовь, любовь, преодолевающая трудности, соединяющая влюбленных даже после их смерти. Вот почему Изульт из Корнуэлла должна умереть далеко отсюда, соблюдая приличия, при родах, производя на свет еще одного отпрыска короля Марка. А Тристан, если ему удалось подло улизнуть до нашего прибытия, должен лечь на дно моря с камнем на шее. Или сгореть. Да, лучше бы ему сгореть. А замок Кархаинг должен сгореть вместе с ним. Сгореть сейчас, до того, как корабль из Тинтагель войдет в залив. И так оно и случится. Вместо берилловой гробницы — смердящее пожарище. Вместо прекрасной легенды — отвратительная правда. Правда о самолюбивом ослеплении, о дороге по трупам, о растоптанных чувствах других людей, о зле, причиненном им. Бранвен? Ты хочешь встать на нашем пути, пути воителей за истину? Повторяю, не мешай нам. Мы ничего не имеем против тебя. Мы не хотим убивать тебя. Да и зачем? Ты сыграла свою роль, может быть, и не слишком почетную, а теперь — иди прочь. Возвращайся на берег. Там тебя ждут. Это касается и тебя, рыцарь… Как звучит твое имя?
Я глядел на их руки и глаза и думал, что старый Виррддиддвг ничего особенного мне не открыл. Да, действительно, руки и глаза выдавали их намерения. Ибо в глазах их были жестокость и решительность, а в их руках были мечи. Вот только у меня не было меча, предложенного к услугам Изульт Белорукой. «Что же, — подумал я. — Бывает. В конце концов, что тут такого, погибнуть в бою? Разве это в первый раз? Я Моргольт. Моргольт, ставший Решением».
— Имя? — повторил Марджадок.
— Тристан, — ответил я.
Капеллан появился неведомо откуда, выскочил словно из-под земли. Постанывая от усилий, он бросил мне через весь зал мой громадный двуручный меч. Марджадок прыгнул на меня, подняв свой меч для удара. На какое-то мгновение в воздухе повисли оба меча — Марджадока и тот, что летел в мои протянутые руки. Казалось, что мне не удастся схватить его первым. Но мне удалось.
Марджадока я ударил под мышку, изо всех сил, в полуобороте, клинок вонзился наискось, до линии, разделяющей цвета у него на гербе. Я повернулся в другую сторону, опуская меч, и Марджадок упал под ноги тем троим, что бежали ко мне. Аноэт споткнулся о тело и мне представилась возможность расколоть ему череп. Что я и сделал.
Гвидолвин и Дегю напали на меня с двух сторон, я же прыгнул меж них, крутясь юлой, с вытянутым мечом. Им пришлось отскочить, так как мой меч был на добрый локоть длиннее, чем у них. Пригнувшись, я ударил Гвидолвина в бедро и почувствовал, как клинок раскалывает кость. Дегю замахнулся на меня, нападая сбоку, но поскользнулся в кровавой луже и грохнулся на колено. В его глазах были испуг и мольба, только во мне не нашлось жалости. Впрочем, я и не искал жалости. Прямой колющий удар двуручным мечом с близкого расстояния отбить невозможно. Если нет возможности отскочить, то клинок входит на две трети, до самых железных зубьев, которые специально для этого и сделаны на клинке. И он вошел.
Хотите верьте, хотите нет, но никто из них даже не вскрикнул. А я… Я не чувствовал в себе ничего. Совершенно ничего.
Мой меч упал на пол.
— Моргольт! — Бранвен подбежала, прижалась ко мне, вся трепеща от уходящего испуга.
— Все уже хорошо, девочка, все уже закончилось, — сказал я, гладя ее по волосам, и посмотрел на капеллана, который опустился на колени возле умирающего Гвидолвина.
— Спасибо тебе за меч, поп.
Капеллан поднял голову и посмотрел мне в глаза. Откуда он тут взялся? Или он был здесь все время? Ну, а если он был здесь все время… то кем он был? Кем он был, черт подери?
— Все в руке Божией, — сказал он, после чего вновь наклонился над умирающим. — …et lux perpetua luceat ei…
И все-таки он меня не убедил. Ни в первом, ни во втором.
А потом мы нашли Изульт.
В бане, прижавшуюся лицом к краю ванны. Чистая, педантичная Изульт Белорукая не могла сделать это ни в каком другом месте, как не на каменном полу, у канавки, по которой стекала вода. Теперь эта канавка по всей длине поблескивала темным свернувшимся багрецом.
Она перерезала вены на обеих руках. Умело, чтобы ее нельзя было спасти, даже если бы ее нашли пораньше. Сначала вдоль предплечья, а потом поперек запястий с внутренней стороны. Накрест.
Теперь ее руки были белее обычного.
И вот тут, хотите верьте, хотите нет, я понял, что пахнущий яблоками корабль без руля отходит от берега. Без нас. Без Моргольта из Ольстера. Без Бранвен из Корнуэлла. Но не пустой.
Прощай, Изульт. Прощай навсегда. То ли в Тир На Ног, то ли в Авалоне на века, на целую вечность сохранится белизна твоих рук.
Прощай, Изульт.
Кархаинг мы покинули еще до того, как прибыл Кахердин. У нас не было желания разговаривать с ним. Ни с ним, ни с кем-либо, кто мог находиться на борту корабля, что прибыл из Корнуэлла, из Тинтагель. Для нас легенда уже закончилась, и нам было неинтересно, что с ней сделают менестрели.
Небо вновь нахмурилось, сыпал мелкий дождь. В Бретании так бывает постоянно. Перед нами была дорога. Дорога через дюны, к тому самому берегу. Мне не хотелось думать, что будет дальше. Это уже не имело значения.
— Я люблю тебя, Моргольт, — сказала Бранвен, не глядя на меня. — Я люблю тебя, хочешь ты этого или нет. Хочу ли я этого или нет. Это, как болезнь. Как немочь, что отнимает возможность свободного выбора и топит меня в бездне. Я заблудилась в тебе, Моргольт, и уже никогда не отыщу себя такой, как была. А если ты ответишь на мою любовь, то тоже заблудишься, пропадешь, погрузишься в бездну и уже никогда не найдешь старого Моргольта. Потому хорошенько подумай, прежде чем отвечать.
Корабль стоял у каменистого берега. Что-то оттуда выгружали. Кто-то орал и ругался по-валлийски, подгоняя грузчиков. Паруса убирали. Паруса…
— Эта любовь, как странная болезнь, — продолжала Бранвен, присматриваясь к парусам корабля. — La maladie, как называют это южане из глубины суши. La maladie d'espoir, болезнь надежды. Самолюбивая слепота, причиняющая зло всем вокруг. Я люблю тебя, Моргольт, в самолюбивом ослеплении. Меня не беспокоит судьба других, которых я нечаянно могу запутать в мою любовь, обидеть и растоптать. Разве это не ужасно? Но если ты ответишь чувством на мое чувство… Хорошенько подумай, Моргольт, прежде чем отвечать…
Паруса…
— Мы как Тристан и Изульт, — сказала Бранвен и ее голос опасно сник.
