школу меня сегодня не пустят. Но теперь вступила Капа и сказала, что забыла дневник дома. Все. Это была последняя капля. Директриса перевела дух и сказала, что мы исключены из школы сроком на три дня.
Мы опешили. Исключить из школы двух десятиклассниц — лучших учениц, членов комитета комсомола — по вздорному поводу, да еще в самом конце учебного года, когда каждая минута была на учете, и учителя спешили додать то, что было упущено в течение всех прошедших лет учебы, — это было уже не идиотизмом, это было прямым покушением на нашу дальнейшую судьбу. Я попыталась воззвать к голосу рассудка. Но у того, что не существует, и голоса нет и быть не может. Мы попытались объяснить, какой важный сегодня день, и получили ответ, что раньше нужно было об этом думать.
— До свидания! — сказали нам. Что ж, мы тоже сказали: «До свидания», и пошли прочь. Потом окажется, что, ответив, мы оскорбили человеческое достоинство этих двух несчастных дур, которые за всю свою длинную жизнь в школе не уяснили, что все дети разные и требуют разных методов и методик.
Без родителей нам являться не велели. Мы пошли придумывать, что делать в этой непростой ситуации. Я, правда, попробовала проникнуть в школу через парадный вход, но тетя Маша виновато и сочувственно сказала, что ей запретили нас впускать.
Сенсация облетела школу в одно мгновение. Народ открыл окно в туалете на первом этаже, и я влезла в него. Капа не полезла — ей это было трудно, да и комплексные числа ее волновали мало — она собиралась на филфак, а медаль все равно ей уже не светила: все-таки она почти всю первую четверть проболела и, хоть и занималась дома, нагнать все в полной мере уже не смогла.
Поэтому она отправилась к своей маме на работу, наказав мне прийти к ним домой, если мне удастся высидеть уроки, или же тоже идти в поликлинику, где работала ее мама.
Конечно же, я пошла в поликлинику — с урока меня выгнали. Математик был очень раздражен: он был нашим классным руководителем и получил из-за нас раздрай, но злился он не на нас. На все мои всхлипы, что мне необходимо записать сегодняшнюю лекцию, что как же я иначе буду сдавать экзамены, он отвечал одно:
— Девочка, не задерживай класс, уйди, дай нам работать.
Что было делать? Я ушла.
Мама Капы разгневалась чрезвычайно. Она была известным в городе человеком: пользовала детей всей интеллигенции города и всего городского начальства. Мне осталось непонятно, как это директриса решилась наехать на Капу: неприятности ей грозили крупные.
Мама Капы велела идти к ним домой, пообещав, что зайдет к нам и поговорит с моей бабушкой, а в школу бабушке ходить не нужно — вот еще глупости, тревожить пожилого человека — она сама все уладит.
На следующий день мы шли в школу втроем. Нас двоих, разумеется, тетя Маша не впустила, а мама Капы зашла внутрь, и через некоторое время тетя Маша позвала нас, сказав идти в кабинет директрисы.
Там произошел такой разговор:
— Объясните, пожалуйста, на каком основании вы исключили девочек из школы?
— Они опоздали.
— Нет, они, насколько мне известно, пришли за десять минут до звонка.
— Они должны были явиться на зарядку.
— Ваша зарядка — глупость, это я вам как врач категорически заявляю.
— Это распоряжение министерства.
— С глупыми распоряжениями нужно бороться, а не издеваться над детьми, прикрываясь распоряжениями.
— Вы не можете мне диктовать, как мне относиться к распоряжениям моего начальства.
— Зато я могу спросить с вас за плохие оценки моей дочери на выпускных экзаменах. Вы соображаете, что делаете? За два месяца до окончания года исключаете десятиклассниц из школы. Причем, хороших учениц. А если она, — тут было указано на меня, — из-за этого исключения не получит медаль, вы подумали, что будет с девочкой? Вы даже не подумали, что ГорОНО сделает, в этом случае, с вами. Пользуетесь, что у нее никого нет, кто мог бы заступиться, заставляете бабушку в школу тащить — это советская педагогика от вас требует такого бесчеловечного отношения к ученикам?
Тут директриса спохватилась, что получает нагоняй в нашем присутствии, и велела идти нам в класс.
Наше пришествие в родной класс было триумфальным. Все ликовали и заставляли, еще и еще раз, в красках описывать разговор с директрисой.
Кто— то, правда, ехидно мне напомнил, что я рыдала вчера, когда математик выгонял меня с урока, но его (или ее -не помню уже) заткнули.
А лекцию по комплексным числам математик повторил, под предлогом, что материал трудный, и класс его не понял с первого раза.
Прошло чуть больше месяца, и мы с Капой проштрафились еще раз.
В те годы всех школьников, начиная с шестого класса, гоняли на демонстрации 7 ноября и 1 мая. Месяца за полтора до срока начинались, так называемые, «маршировки» — нас выводили из классов на стадион или улицу и дрессировали на предмет стройного шагания стройными рядами строевым шагом. Все это делалось для того, чтобы мы повторили урок, идя две минуты через площадь с хмырями из городских властей на трибуне у памятника Ленину, стоящего в стандартной позе. Разумеется, все старались откосить — нет, тогда говорили «сачкануть» — и с маршировок, и с демонстрации. При том, что на демонстрацию, в общем-то, ходить любили: это было развлечением, можно было встретить приятных знакомых из других частей города, играла музыка, и город был заполнен неким веселым безумием, потому что не ходил транспорт, люди шли по проезжей части, все было кувырком — подобие карнавала. Ощущение праздника было так необходимо, что приходилось использовать те праздники, которые были в обиходе, раз уж не праздновали ни Рождество с его колядованием, ни Хэллоуин, не устраивали карнавальных шествий. Я, правда, то и дело приставала ко всем с вопросом, солидарность с кем я праздную каждый год первого мая, но мне не нравился ответ, что со всеми трудящимися. Я отказывалась одинаково относиться ко всему человечеству, которое, на самом деле, состояло из людей, а каждый такой «людь» мог оказаться чем угодно — от негодяя до идиота, — и почему я должна была быть с ними солидарна? Историка я изводила страшно этими вопросами, пока он не вышел из себя и не сказал мне, что пора бы уже перестать валять дурака, делать вид, что ничего не понимаю, и досаждать ни в чем не повинным людям. Я отстала от него, но в глубине души осталось убеждение, что именно люди повинны, что именно они своей трусостью и безразличием развязывают руки мошенникам всех рангов.
Думаю, что все произошедшее со мной в дальнейшем было наказанием за спесь и безжалостность к людям, потому что и я, когда пришло мое время проявить смелость, струсила самым постыдным образом, а ведь не имела на это права, раз уж бралась осуждать грех трусости у других.
Ходить на демонстрации со школой было еще противно и потому, что приходилось тащить в руках какую-нибудь гадость, вроде символических гвоздик, величиной с мою голову, изготовленных из жатой бумаги и прибитых к здоровенным палкам. Однажды пришлось волочить плетеные корзины с муляжами виноградных кистей, которые еще и шить мы были вынуждены сами из тряпок и ваты, а потом прилаживать к этим самым корзинам.
Кроме того, существовала мода. Модно было пойти на демонстрацию с одним из двух городских НИИ, так же, как модно было попасть к ним на праздничный вечер, а потом в школе томно выдать, что в «Химавтомате» такой вечер был — закачаешься! И стол, и концерт, и танцы — все высший сорт. Выдать и наслаждаться завистью слушательниц (парни этими вечерами не слишком увлекались: на них там спроса не было, а девочки-десятиклассницы имели на танцах у взрослых дядей бешеный успех).
Одним словом, не пойти на демонстрацию, и в голову не приходило, но старались, всеми правдами и неправдами, не пойти на нее с родной школой.
А тут еще роман случился… Неужели идти на демонстрацию поврозь? Глупо ведь, правда? В общем, на демонстрацию мы пошли совсем не так, как это было запланировано школой. Мы все встретились утром 1 мая в моем дворе, подлезли, несмотря на нарядные платья, прически и первые в жизни туфли на ' шпильках ', под военные грузовики, перегораживавшие все выходы из двора, и стали с тротуара глазеть на более дисциплинированных демонстрантов, а дождавшись колонны одного из НИИ, просто нырнули в нее —
