засыпала первой. Он смотрел на экран, курил и не обращал внимания на Мэри. Снова зевнул, не успев скрыть зевоту — так неожиданно она подступила. Попытался подавить ее во время зевка, попытался кашлянуть или издать какой-нибудь другой треклятый звук, но только и сумел, что широко разинуть рот да испустить протяжный стон. Кажись, уже поздно, Гарри, может, пора на боковую? Иди, ложись. Я еще сигаретку выкурю. На минуту она задумалась, не выкурить ли и ей еще одну, но решила, что не стоит. В таком настроении Гарри делался очень раздражительным, если ему чересчур докучали. Она встала и, проходя мимо, погладила его по затылку… Гарри резко наклонил голову вперед… и удалилась в спальню.
Гарри знал, что, когда он ляжет, она еще не будет спать. Телевизор был по-прежнему включен, но Гарри его не смотрел. В конце концов, сигарета оказалась слишком короткой, и еще разок затянуться не удалось. Он бросил ее в пепельницу. Когда Гарри вошел в спальню, Мэри перевернулась на спину. Ни слова не говоря, она стала смотреть, как он раздевается… Гарри, повернувшись к ней спиной, складывал одежду на стул возле кровати… Мэри разглядывала волосы на его пояснице, думая о грязи, въевшейся в мозоли и под ногти у него на руках. Гарри посидел минутку на краю кровати, но спасения не было: где еще лечь, как не рядом с ней? Он опустил голову на подушку, потом перенес ноги на кровать, а Мэри приподняла одеяло, чтобы он смог накрыть ноги. Она натянула одеяло ему на грудь и легла на бок, лицом к нему. Гарри лег на бок, повернувшись к ней спиной. Мэри принялась гладить его шею, плечи, потом спину. Гарри чертовски хотелось, чтобы она уснула и оставила его в покое. Он чувствовал, как ее рука опускается вниз по его спине, и надеялся, что ничего не произойдет; надеялся, что ему удастся заснуть (когда-то он думал, что после свадьбы сможет к этому привыкнуть); жалел, что нельзя повернуться, врезать ей по ее гнусной харе и велеть перестать — черт возьми, сколько раз он хотел размозжить ей башку! Он попытался думать о чем-нибудь, лишь бы не обращать внимания ни на жену, ни на то, что она делает, ни на то, что происходит. Попытался сосредоточить мысли на боксерском поединке, который он видел по телевизору в прошлую пятницу — когда Пит Лофлин так измудохал какого-то ебучего ниггера, что у того вся рожа была в крови, и рефери остановил бой в шестом раунде, а Гарри из-за этого чертовски разозлился… но он все равно чувствовал у себя на бедре ее руку. Гарри попытался вспомнить, какой видок был на прошлой неделе у хозяина, которого он опять отчитал… он криво усмехнулся… этот ублюдок мной помыкать не будет. Я все высказываю ему прямо в глаза. Вице-президент. Дерьмо. Он знает, что меня не наебешь. Да одно мое слово — и через пять минут закроют весь завод… ласковая рука не исчезала. От него уже ничего не зависело. Сучка ебучая. Неужто нельзя просто оставить меня в покое? Хорошо бы она ушла и этого ебаного малыша с собой прихватила. Взять бы да и выдрать ей пизду к чертям собачьим.
Он крепко, до боли в глазах, зажмурился, потом вдруг навалился на Мэри, заехав ей локтем по голове, повернулся и втиснул ее руку себе между ног, едва не сломав ей запястье… На миг Мэри были оглушена — удар локтем она скорее услышала, чем почувствовала; с трудом высвободила руку; увидела на себе его тело; ощутила его тяжесть, его руку, нащупывающую ее промежность… потом расслабилась и обняла его. Гарри, от ярости нетерпеливый и неловкий, шарил у нее в промежности; ему хотелось побыстрей ей засадить, но, попытавшись это сделать, он обжег и оцарапал залупу и на секунду остановился, и все же ярость и ненависть толкали его вперед до тех пор, пока он не засунул целиком… Мэри слегка поморщилась, потом вздохнула… а Гарри изо всех сил пихал и долбил, желая вышибить у нее из башки все мысли о ебле; жалея, что нельзя надеть резинку, облепленную железными опилками или притертым стеклом и выдрать ей все кишки… Мэри обвивала его ноги своими и все крепче сжимала объятия, кусала его в шею и ворочалась с боку на бок от возбуждения, чувствуя, как его хуй снова и снова целиком входит в нее… Гарри, лишенный телесной чувствительности, не ощущал ни боли, ни наслаждения, а лишь двигался с силой и автоматизмом некоего механизма; не в состоянии даже сформулировать неясную мысль, проблеск мысли, потонувший в его ярости и ненависти; не в силах даже попытаться выяснить, не причиняет ли он боль жене, совершенно не подозревая о том наслаждении, которое ей доставляет; его душевное состояние мешало ему быстро достичь желанного оргазма, слезть с жены и повернуться к ней спиной; он не подозревал, что лишь благодаря его грубости и жестокости в постели жена остается ему верна, и чем упорнее он пытается отделаться от нее, пропороть ей хуем кишки, тем крепче, прочнее она к нему привязывается… а Мэри ворочалась с боку на бок, почти лишившись сил от возбуждения, испытав один оргазм, другой, пока Гарри продолжал вонзаться в нее и долбить так, что сперма в конце концов полилась, но он все продолжал в том же ритме и с той же мощью, не чувствуя нечего, и лишь тогда, когда вместе со спермой его покинули силы, резко остановился, внезапно почувствовав отвращение и тошноту. Он поспешно слез с жены, лег на бок, повернувшись к ней спиной, вцепился руками в подушку, едва ее не порвав, и, чуть не плача, зарылся в нее лицом; его тошнило, едва не выворачивало наизнанку; казалось, его отвращение змеей обвивается вокруг него, не спеша, методично причиняя боль и выдавливая жизнь, но всякий раз, как приближался момент, когда оставалось еще чуть надавить, чтобы положить конец всему: жизни, страданиям, боли, — оно переставало сжиматься, сдерживало давление, не давая Гарри умереть, и тело его вновь переполнялось болью, а душа страдала от омерзения. Он застонал, и Мэри, протянув руку, дотронулась до его плеча, по-прежнему трепеща. Она закрыла глаза, полностью расслабилась и вскоре уснула, а рука ее медленно соскользнула с плеча Гарри.
Гарри ничего не оставалось, кроме как безропотно терпеть тошноту и гадливое чувство отвращения. Ему хотелось курить, но он боялся — боялся, что от малейшего движения, даже от глубокого вдоха, его попросту вывернет наизнанку; боялся даже сглотнуть слюну. Поэтому он просто лежал, ощущая отвратительный привкус во рту; тошнило его так, что казалось, будто желудок прижался к нёбу; он так и лежал, зарывшись лицом в подушку и крепко зажмурившись; сосредоточившись на своей тошноте, пытаясь выбросить из головы мысли о давлении и мерзком привкусе, а если не удастся, то хотя бы сдержать рвоту. Он знал — ибо уже долгие годы боролся с тошнотой и, каждый раз терпя поражение, склонялся в конце концов над умывальником или унитазом, если успевал туда добраться, — знал, что больше ничего не может поделать. Больше ничего не помогало. Разве что слезы. Но плакать он уже разучился. Раньше он часто плакал — запершись в ванной, или на улице, сбежав от женщины, с которой переспал, — но слезы больше не текли из глаз, даже если он не сдерживал их, если пытался дать им волю, а глаза лишь беспомощно опухали, увлажнялись и болели, и так же беспомощно сжималось под неослабным давлением горло. Он просто лежал… хоть бы что-нибудь произошло! Он крепче ухватился за подушку, сильнее стиснул зубы, но пронизывающая боль в ушах и судорога в шее вынудили его расслабиться. По телу пробежала невольная дрожь. Во тьме, однако, не было просвета, даже серого; глаза его были закрыты, а голова — втиснута в полусферу черноты с незримыми, неощутимыми гра-ницами, которых для Гарри не существовало вовсе. Была лишь чернота.
Он до судорог напряг пальцы ног, и боль стала усиливаться; попытался сосредоточиться на боли так, чтобы позабыть обо всем остальном. Казалось, пальцы вот-вот сломаются, свело ступни, потом икры ног, боль сделалась нестерпимой, а он все не расслаблял мышцы, и лишь тогда, когда ему захотелось закричать, перестал напрягаться, но мышцы все не расслаблялись, и ему пришлось отдать все силы на то, чтобы снять в них напряжение, иначе он умер бы от боли. Икры ног все еще болели, хоть и начали понемногу расслабляться, но ступни выкручивало так, что казалось, они того и гляди вывернутся пятками вперед, а пальцы — с хрустом сломаются. Хоть он и не стискивал больше зубы, уши и шея болели по- прежнему — и все же одна цель была достигнута: он позабыл о тошноте и чувстве отвращения, о давлении на горло и привкусе желчи… уши и шея болели, однако этой боли он почти не замечал. Напряжение в икрах еще немного ослабло, постепенно мышцы расслабились так, что сперва ступни, потом пальцы ног начали разгибаться, и тут он стал замечать боль в челюсти, затем и она понемногу начала проходить, и в конце концов не стало ни боли, ни судорог, а он все лежал, уже не так крепко вцепившись в подушку, лежал, изнемогая, обливаясь потом, не чувствуя поначалу ничего, кроме слабости, потом постепенно вспомнил о желудке и горле, да и отвращение с тошнотой вновь напомнили о себе. Если бы что-нибудь произошло… навернулись слезы, но из глаз так и не хлынули. Что-нибудь… что угодно… господи, боже сраный. Он невольно открыл глаза — слезы всё набегали. В поле зрения возникла конторка: там были две большие шарообразное ручки, сверху одна поменьше, еще одна большая — сбоку; стена. Глаза защипало от пота. Он вытер лицо о подушку. Слегка повернул голову — так, чтобы виден был потолок. Перевести взгляд дальше он был не в силах. Потолок оказался на месте. Стены тоже. Никаких тайн. Ничто не скрыто. Кое-какие вещи были достойны внимания. В них виделся некий порядок. Глазам стало лучше. Они не были больше
