что еще не все потеряно и я могу исправиться... Знаете, у Франко есть такое выражение: «исправиться». Не слыхали?
Криста покачала головой, сделала еще один глоток вина, закурила.
— О, это свидетельство доброты генералиссимуса, — продолжал Блас. — Человек, прошедший войну, но позволивший себе обидеться, все-таки имеет право на исправление. Как мальчишка, который съел кусок рождественской индейки без разрешения бабушки. Надо быть паинькой, стирать свои носки, не бегать по дому, следить за поведением братьев, и тогда тебя простят, как же иначе, ведь ты исправился. Ну, я и начал исправляться, писать восторженные статьи о том, как местная фаланга делает все, чтобы поднять Андалусию к процветанию, как военный губернатор сеньор дон Рафаэль Родригес-Пелайа не спит и не ест, прямо сохнет, думая о рабочих Севильи и виноделах Хереса, а ведь он и ел и пил, да еще получал миллионные взятки от денежных тузов... И я знал об этом... Вы понимаете меня? Я знал. Но я зажмурился, заткнул уши ватой и сочинял легенды о праведниках, обманывая самого себя тем, что бесы будут читать мои публикации — а они читали, потому что без их визы ничто не имеет права быть напечатанным, — и станут следовать тому образу, который я создаю, они ж умные люди, убеждал я себя, у них есть дети, о них-то нельзя не думать! Что может быть страшнее, чем месть народа, задавленного тупыми владыками, их же детям?! А ведь идет к этому, вы мне верьте, я знаю свой народ! Я врал себе, понимаете? Я не понимаю, зачем я так отвратительно себе врал... Разъедало честолюбие? Всерьез полагал, что они хоть когда-нибудь смогут забыть то, что я брякнул в Мадриде? В условиях режима, какой царит у нас, оступившийся лишен права на возвращение вверх, в ту касту, членом которой он был... Когда они начали раздавать
Блас резко прервал себя, полез за сигаретами.
— Почему вы не договорили? — удивилась Криста.
— Потому что слишком разговорился...
— Я не донесу. Да меня и не поймут, окажись я осведомителем...
— На Пуэрта-дель-Соль много хороших переводчиков с английским и немецким языком... Гестапо учило наших полицейских... Пошли в «Альамбру», а? Там интересная программа.
— Знаете, я устала...
— Как хотите, только в «Альамбре» очень интересно... Смотрите, не пришлось бы потом жалеть. Я не стану увлекать вас, я понял, что это безнадежно. Просто мне очень хорошо рядом с вами, вы — добрая...
— Какая я добрая? — вздохнула Криста. — Никакая я недобрая, просто...
— Что? — спросил Блас. — Почему теперь вы не договариваете?
— Расхотелось... Что-то я отрезвела с вами, честное слово...
— В «Альамбре» выпьем. Там продают настоящие шотландские виски. Любите?
— Терпеть не могу, жженым хлебом пахнет...
— Придумаем, что пить. Пошли.
...Кристе казалось, что, когда они выйдут из «Лас пачолас», будет тихо, пусто, затаенно, прохладно, однако народу было полным-полно; шум, улицы ярко освещены, звучала музыка, и это было правдой, а не тем ощущением музыки, которое не покидает человека после того, как он несколько часов кряду слышал песни фламенко, исполненные терпкой полынной горечи.
— Сколько же сейчас времени? — спросила Криста.
— Половина второго.
— А почему люди не спят? Сегодня праздник?
— Нет, почему... У нас никогда не ложатся спать раньше трех.
Криста усмехнулась:
— Что же испанцы жалуются на нищету? Всегда будете бедными, если ложитесь спать в три утра.
...В темном провале подъезда она услышала жалобное мяуканье, попросила Бласа зажечь спичку, присела на корточки и увидела котенка. Он был черно-рыжим, с огромными зелеными глазами и пищал так жалобно, что она просто не могла оставить его здесь, взяла в руки, прижала к себе, котенок сразу замолчал, и через несколько секунд тоскливый писк сменился громким, умиротворенным мурлыканьем.
— Бедненький, — сказала Криста шепотом, — он же совсем маленький. Можно я возьму его?
— В «Альамбру»? — Блас несколько удивился. — В ночной бар?
— Нельзя?
— Нет, там можно все... Я вас потому туда и веду... Очень хочется взять котенка?
— Нельзя же его здесь оставлять, он погибнет.
— Все равно в «Альамбре» бросите.
— Я его заберу в Мадрид.
— В автобус не пустят.
— Почему?
— Потому что у нас запрещено то, что кажется отклонением от нормы... Запрещать-то всегда легче, чем разрешать.
— Зачем вы нападаете на все, что здесь существует?
— Далеко не на все... А нападаю оттого, что очень люблю свою страну. И мне за нее больно...
— Не преувеличиваете? Смотрите, люди смеются, поют, гуляют. Как на празднике. Я никогда и нигде не видела, чтобы ночные улицы были такими веселыми. А вы всем недовольны. Может, вы действительно слишком обидчивы?
— Конечно, обидчив, — ответил Блас. — Покажите хотя бы одного необидчивого человека...
— Смотрите на меня, — сказала Криста. — Я лишена этого чувства.
— Нет, — он покачал головой. — Я вам не верю.
Криста подышала на голову котенка; он замурлыкал еще громче.
— Вот видишь, цветной, — сказала она ему, — мне не верят...
— А вы и сами себе не верите, — добавил Блас, — я же вижу...
— Не верю так не верю, — легко согласилась Криста, — я не спорю.
— Странная вы какая-то.
— Да? Это хорошо или плохо?
— Странно, — повторил он и крикнул проезжавшему экипажу: — Ойга, пссст!59
Кучер, разряженный, как матадор, резко остановил лошадь.
— Едем смотреть город, — сказал Блас. — Любите кататься в экипаже?
— Я еще никогда не каталась.
— Загадывайте желание...
— Это как? — удивилась она.
— Очень просто. Если у вас случается что-то первый раз в жизни, надо загадать желание, и оно обязательно сбудется. Когда в нашем доме появлялось первое яблоко, мама всегда просила нас загадывать желания...
— Сбывалось?
