приключалось, только когда от него в очередной раз навсегда уходила супруга. Но теперь?.. Плещеев раза два в день звонил Людмиле по телефону, блестя при этом глазами, как влюблённый мальчишка, и рубашки надевал исключительно голубые, причём каждый день свежие.
А на сотрудников (думая, что никто не заметит) поглядывал так, словно потихоньку с ними прощался. Какие выводы из этого следовало сделать?..
Если бы Саша мог сейчас думать в полную силу, он бы выводы, наверное, сделал. И не исключено даже, что правильные. Но что поделаешь! Ни о чём, кроме Кати и её невыясненной болезни, он был сейчас не способен. И вообще, трагическая любовь, да притом не первый год длящаяся, умственных способностей, как известно, человеку не прибавляет…
Надежда Борисовна открыла дверь, и Шушуня вылетел в прихожую с радостным криком:
– Дядя Саша!.. А я стихотворение сочинил! Сам, честное слово!..
– Тихо, Шурочка, – поспешно одёрнула его бабушка. – Нельзя кричать, мама болеет!
Саша подхватил тёзку, и чужой сын привычно устроился у него на руке. В это время дня ему вообще-то полагалось быть в детском саду, но шея у Шушуни была обвязана тёплым платком – не иначе, простыл. Мало хорошего и само по себе, и ещё потому, что у Саши имелся к Надежде Борисовне разговор. При котором мальчику совсем ни к чему было присутствовать…
Командир группы захвата слегка подкинул тёзку на локте, отчего тот счастливо засмеялся и обхватил его руками за шею.
– Какое стихотворение? – спросил Саша очень таинственным шёпотом.
– Про Дракона и Муську… – тоже шёпотом ответил Шушуня.
Дракоша – пёс,
а Муська – кот.
И совсем не наоборот…
Саша свёл брови, глубоко задумавшись над услышанным.
– Стихи замечательные, – сказал он затем. – Только в одном месте… мне показалось…
Шушуня смотрел на него в полном отчаянии. Пятилетним поэтам всегда кажется, что строчка, явившаяся на ум, есть самый прекрасный и окончательный вариант, лучше которого придумать уже ничего невозможно.
– Насчёт того, что Муська – кот, – сказал Саша. – Если бы она была котом, она Тимофею была бы не мамой, а папой. Мыто с тобой знаем, что к чему, но другие могут и не понять…
С этой логикой было трудно поспорить. Шушуня глубоко задумался и обречённо спросил:
– А как лучше?
Если Лоскутков что-нибудь понимал, малыш был близок к слезам. Вот сейчас дядя Саша прямо с ходу скажет стихотворение, и, конечно, оно будет гораздо лучше того, которое он целый день вчера сочинял… Потому что у взрослых всегда получается лучше, и они норовят сделать всё за тебя, чтобы ты сразу увидел, как надо. Потому что они давно позабыли, какое это блаженство, когда что-то впервые сообразишь или сделаешь САМ…
– Я, братишка, так навскидку не знаю. – Саша покачал головой. – Тут мозгами шевельнуть надо. Чтобы потом выйти во двор, кому-нибудь рассказать, и тот сразу представил…
Вид у Шушуни стал ужасно сосредоточенный. Он шевелил мозгами. Саша поставил его на пол:
– А ещё лучше, тёзка, ты попробуй-ка Муську Драконом нарисовать. Не слабо? Так и стихи, между прочим, лучше придумываются…
– Не слабо! – заверил его Шушуня. И с прежним сосредоточенным видом отправился рисовать. Лоскутков проводил его взглядом.
Надежда Борисовна повела Сашу в кухню:
– Дайте я вас хоть чайком попою… Гулять-то нынче не стоит, вон погода какая…
– Надежда Борисовна, а как Вера? – спросил Саша.
– Сосёт он её изнутри… – Глаза Шушуниной бабушки немедленно заблестели от слез. – Все соки последние… И такая боль… каждую ночь криком кричит… Да ещё подруга эта с работы, Татьяна… У неё последнее время на всё один разговор – Господу Богу молиться и во всём каяться… Бог и спасёт… Я вот старый человек, а и то… Ну вот в чём, Саша, скажите, Верочке каяться? Разве только в том, что на свет родилась? Что охламона этого полюбила, человеком его сделать хотела? Что сынка ему родила?.. – Надежда Борисовна утёрла глаза краем передника. – Татьяна вчера вот батюшку привела… а святости в нём… название одно… после Верочки даже нас не постыдился, чуть не прямо при ней давай руки спиртом тереть… Да что я вам всё… – Она спохватилась и пододвинула Саше баночку «витамина» – протёртой с сахаром чёрной смородины. – Вы пейте, Сашенька, пейте…
– Надежда Борисовна, я не так просто спросил, – сказал Саша и положил руки на стол. Он не мог заставить себя притронуться к чаю. Всякий раз, когда его в этом доме чем-нибудь угощали, ему казалось, будто он, здоровый мужик, объедает сирот. А уж сегодня… особенно. – Надежда Борисовна, – повторил Саша, – я тут поговорил кое с какими хорошими докторами. Очень хорошими. Всё рассказал… И они мне посоветовали раздобыть для Веры направление в хос-пис…
– Что?..
– В хоспис. Это такое медицинское заведение… для очень тяжёлых больных. Я сам съездил вчера, посмотрел. Уход замечательный, лекарства какие угодно… обезболивающие… и родственникам – пожалуйста… чтобы человек спокойно, с достоинством…
Говорить об этом с матерью Веры оказалось чудовищно трудно. Саша смотрел в стол, на котором лежали его стиснутые кулаки, и до него не сразу дошло, что Надежда Борисовна его просто не слышала.
– В хоспис?.. – медленно переспросила она, когда Саша осёкся на полуслове и вскинул глаза. Взгляд Надежды Борисовны был чужим и враждебным. – В хоспис? Как же, знаем, знаем, Татьяна давеча говорила, – недобро усмехнулась она. – Это, значит, вы нам такое место нашли, где раковых усыпляют?..
Пенис топтался на сыром ветру и с ненавистью поглядывал на празднично-кружевной сруб «кормобазы». На подпёртое нарядными столбиками крылечко, на маленькие окошки, из которых лился тёплый электрический свет… Когда кто-нибудь входил-выходил из дверей, следом вылетал шлейф совершенно невозможного запаха. Пахло растопленным маслом, шипящими сковородками, сметаной, вареньем… Вывеска изображала пузатого мужика в рубахе навыпуск, сидящего перед самоваром. Мужик словно бы в изумлении взирал на гигантскую стопку блинов и, радостно разводя руками, изрекал светящуюся надпись: «Блин!» И До чего хорошо было, наверное, смотреть оттуда в окошечко на зимнюю питерскую непогодь. Совсем не то, что стоять, блин, снаружи и ждать, ждать…
На плече у Пениса висела тяжеленная сумка, и кто бы только знал, до чего она ему надоела. Временами, когда становилось невмоготу, он ставил её наземь, но сумка стоять не хотела и упорно валилась. Пенис всякий раз её поспешно подхватывал. Бензин не вода, его, говорят, просто так в кока- кольной бутылке под крышечкой не удержишь. Разольётся ещё. И будет как в боевике, И когда кому-то грозят пистолетом, потом в конце концов И жмут на крючок – и волына, вместо того чтобы выстрелить, лишь беспомощно щёлкает. Пенис шмыгнул носом, расклеившимся от холода, и завистливо покосился на Фарадея. Тому всё было нипочём – он легко держал на плече сумку, в которой были не паршивые пластиковые бутылки, а самая настоящая канистра. Десятилитровая… Пенис переступил с ноги на ногу. Его трясло то ли от холода, то ли от нервного напряжения, то ли просто от страха. Ну ничего. Теперь уже скоро.
Они «припухали» в углу площадки перед недавно открытым «Блином», а на той стороне вымощенного плиткой пространства стоял большой оранжево-красный автобус с летящим ястребом, нарисованным на борту, и финскими номерами.
Их цель. Всё началось с того, что Кармен подслушал чей-то случайный разговор. Речь шла об этом самом автобусе: приезжает, мол, в неделю раз из Финляндии, катает по Питеру всяких там вьетнамчат с негритятами. И обязательно заворачивает к «Блину» – посидеть перед обратной дорожкой за настоящим
