в автобус и отправились куда-то вверх по горной дороге. Узкое шоссе местами было врезано в склон, и мимо окна проплывали щербатые, прихотливо наклонённые слои разноцветного камня, серого и желтоватого. Потом серпантин поворачивал, и были видны кипарисы на обочине и чаша моря, медленно отступавшая в беспредельность. «Смотри, смотри, какой вид!» – говорила мама, но Тошку больше занимал сам автобус. Странный и немного смешной. В точности как дома, но только без крыши. Он дребезжал и скрипел и еле-еле втаскивал себя на подъём, сигналя мчащимся навстречу машинам и собратьям- автобусам, а иногда уворачиваясь от них. Куда, собственно, они ехали и что было там, наверху, Тошке запомнилось хуже. А потом они двинулись в обратный путь, и теперь уже их автобус лихо мчался с горы, а встречные ползли медленно и натужно ревели моторами. Тошка устал от впечатлений и новизны и сперва начал клевать носом, затем перестал бороться с сонливостью и задремал.
Проснулся он от страшного скрежещущего удара. Судьбе было угодно, чтобы из обрыва, нависавшего над дорогой, неожиданно посыпались камни. Наверное, они ждали много лет, выбирая именно ту минуту, когда к слепому повороту, не видя друг друга, с двух сторон подъехали две машины: снизу – бежевая «Победа», а сверху – Тошкин автобус. Водитель испуганно выкрутил руль, тормозя и пытаясь уберечься от столкновения, но выбор у него был небогатый. Лоб в лоб с «Победой» – либо в кучу камней, ещё продолжавших катиться. В довершение всех бед, легковушка шарахнулась в ту же сторону, и громоздкий автобус всё-таки налетел левым колесом на крупный обломок. Скорость была приличная… автобус подпрыгнул, как игрушечный, его отбросило и с размаху швырнуло на каменную стену. Правые колёса провалились в кювет, машина тяжело накренилась, и весь борт сплющило о скалу, зубастую от торчащих осколков породы. Рваный металл тотчас же окрасился человеческой кровью…
Тошку спасли родители. Сознательно, рефлекторно или случайно – он этого не узнал никогда. Факт тот, что папино тело прикрыло его, втиснув в мягкий мамин живот… Он не понял, что случилось. Спросонья даже посчитал было всё это игрой, но мама и папа никак не отзывались на его барахтанье, зато кругом слышались отчаянные, страшные крики… Тошка начал уже всерьёз задыхаться, когда его вытащили из-под недвижных родительских тел….
Дальнейшее он помнил хуже, и лишь одно впечата-лось в память невероятно ярким стоп-кадром. Его несут на руках прочь от смятого, поваленного набок автобуса с нелепо задранными колёсами. А в автобусе много людей, и они лежат неподвижно и все как один смотрят на него, и глаза у них застывшие, полные неподдельного изумления… Особенно у одного…
Тошку усадили на камушек при обочине и надели на головку огромную чужую панаму…
Он не плакал. Сидел и смотрел, как прибывали и отбывали машины «Скорой», как появился трактор и, зацепив тросами, поставил мёртвый автобус опять на колеса. Потом автомобили начали разъезжаться. И только тогда Тошку снова кто-то заметил и стал громко кричать: «Чей ребёнок? Чей ребёнок?..»
…В пропахшем лекарствами приёмном покое больницы он тихо сидел на кушетке, пока не пришла тётенька врач. «Охти, тощой-то, ну прям заморыш, – посочувствовала она. Погладила его по головке и сделала вывод: – Из Ленинграда, наверное. – Потом удивилась: – А панама-то, панама…» Где ж была знать, что эта самая панама прилипнет к нему на всю жизнь. Войдёт в фамилию, станет прозвищем, то ироничным, то ласковым – в зависимости от обстоятельств. И даже жена в минуты наивысшей нежности будет называть его именно так. А потом случится ещё много всякого разного, и всё пройдёт, и любовь, и нежность, и жена станет бывшей…
Но покамест у четырёхлетнего Тошки вся биография была ещё впереди. Он, конечно, не осознавал, какой крутой поворот эта самая биография только что совершила. Просто сидел и ждал, чтобы за ним пришла мама, но мама всё не приходила и не приходила. Кто-то из уцелевших в автобусе, естественно, рассказал о молодой паре с ребёнком. Документы родителей вроде бы отыскались, но в неразберихе, а может, и по чьей-то халатности их вновь потеряли. В результате Тошка попал в детский дом. Позже он задумывался о том, что у него, по всей вероятности, где-то должны были быть родственники. Дедушка, бабушка, которых он смутно помнил и которые наверняка искали его. Но… в те годы крупных аварий с жертвами у нас «не было». Корабли и подводные лодки умудрялись бесследно исчезать, не то что пассажирские автобусы – и маленькие мальчики, ездившие в них с мамами и папами… Вот так Тошка остался на белом свете один. Имя-отчество свои он знал: «Антоша я… а папу – И-о-ием…» А вот фамилию: «А-я-о-ев…» – так никто расшифровать и не смог. В свои четыре года он говорил ещё не особенно хорошо…
Следователь Сайской городской прокуратуры Антон Григорьевич Панаморев загасил очередной окурок, строго посмотрел на переполненную пепельницу и решительно встал из-за стола: «Всё. Перерыв!»
Окурки полетели в мусорное ведро, а на тумбочке ворчливо забормотал электрический чайник. Волевым порядком Антон Григорьевич переместил в самый дальний угол огромного стола стопку уголовных дел, отработанных за день. На освободившееся пространство легла расстеленная газета, а сверху – пакет, распространявший запах пряностей и баранины. Сегодня, возвращаясь с очередного места происшествия в прокуратуру, Панаморев заглянул к знакомому калмыку, – тот недавно открыл своё дело и вовсю торговал манты – восточными пельменями, крупными, как пирожки. Состав фарша был коммерческой тайной, но манты оставались необычайно вкусны даже застывшими. Хотя сам калмык – знаток и гурман – в таком виде их есть бы точно не стал…
Антон Григорьевич включил радио.
Запах пряной еды, шум закипающего чайника, тихая музыка и мягкий свет от настольной лампы умудрились на время превратить казённый кабинет в уютную комнатку. Преображению не могли помешать даже стены, покрытые самой что ни есть «сортирной» зелёной масляной краской. Ещё в его кабинете имелся старый-престарый диван с очень высокой, в рост человека, местами лопнувшей спинкой. Панаморев беспардонно плюхнулся поперёк и потянулся так, что захрустели суставы. Закрыл глаза и застыл минуты на две. Потом резко вскочил, ринулся к настежь раскрытому зарешеченному окну, схватился обеими руками за прутья (те даже зашатались в гнёздах) и шёпотом закричал в темноту:
– Сво-бо-о-о-ду-у…
Накопившееся напряжение постепенно начало уходить. Закрепляя эффект, Панаморев тряхнул стариной и, подхватив воображаемую партнёршу, сделал по комнате несколько замысловатых танцевальных па. Когда-то он танцевал с удовольствием и очень даже неплохо, но те дни, как и почти всё хорошее в его жизни, давно миновали. Ни на танцы, ни на вечеринки он больше не ходил, и партнёрши всё чаще были, как вот теперь, воображаемыми…
Чайник между тем закипел.
– Вкусный мант – тёплый мант! – зловеще пробормотал следователь. Бесплотная дама осталась без кавалера: Панаморев снял с кипящего чайника крышку, устроил поверх решетку от вентилятора и стал выкладывать на неё свою будущую трапезу – греться над паром. Предприниматель-калмык, наверное, схватился бы за сердце, но что поделаешь, если настоящий манты-каскан далеко, а кушать хочется?.. Пока еда дозревала, Антон Григорьевич вернулся в своё рабочее кресло и взял в руки тоненькую папочку, только сегодня переданную ему операми.
«…В семнадцать часов тридцать восемь минут хозяйкой дома номер 57 по улице Песчаной Сорокиной К. Е. был обнаружен труп пожилого мужчины…»
Почерк оперуполномоченного уголовного розыска сам по себе был криптограммой хоть куда. И, что характерно, исключением не являлся. Антон Григорьевич мрачно подумал о том, что следственные действия по праву начинались уже на стадии расшифровки протоколов и прочих бумаг, написанных здешними операми «от руки».
«…Предположительно наступила от удара тупым тяжелым предметом по голове. При жизни труп, очевидно, находился в стадии сильного алкогольного опьянения – от тела исходит сильный винно- водочный запах. Документов и денег в карманах убитого не обнаружено…»
Манты оттаяли, залоснились от жира. Антон Григорьевич встал, переложил их на обколотую тарелку со старинной надписью «Общепит», заварил себе из того же чайника крепкий чай и вернулся к столу.
Тоненькая папочка легла дожидаться в сторонке, а первый мант наконец отправился туда, где ему давно уже пора было быть.
