Машина подъехала к железным воротам в заборе вокруг загородной дачи и посигналила. Насколько я могла судить, место было не так чтобы уж очень отдалено от Тарасова, но диковатое: Вряд ли зимой кто- либо ночует на дачах и вообще ездит сюда, особенно в такой-то снегопад. Долгожданный, черт бы его не вид ел…
Ворота открылись, и машина въехала во двор.
А дачка, прямо скажем, не хилая: три этажа, флигель и пристройка. Раскидистые садовые деревья тянули в стороны свои облепленные снегом ветви и внезапно вызвали у меня аналогию с воинством привидений, унылых, коварно медлительных, завораживающих вкрадчивостью своих мерных движений. Вспомнились даже стихи, как будто эту картину рисующие…'И деревья, как призраки белые, высыпают толпой на дорогу, словно знаки прощальные делая… белой ночи, видавшей так много'. Что увидит сегодняшняя ночь? Что увижу я? И вообще.., увижу ли?
Глупости. Поэтические вольности, Женечка. Сейчас разберемся. Ничего страшного. Ничего, ничего…
Водитель остался в джипе, а тот, что был с пистолетом, ткнул меня в бок и хрипнул:
— Вываливай!
Помимо меня и типа с пистолетом, в дом направились также бешеный с переднего сиденья и Антон-актер, который так удачно сманил меня с заснеженной улицы в теплый салон джипа. Наверное, будь тут Лео-Лео, он не замедлил бы рассказать какую-нибудь высокоумную притчу о выманиваниях.
К примеру, жил в Китае мандарин, славящийся своим упрямством. Был он упрям даже не как осел или ишак — кто там из перечисленных животных представлен в фауне Китая? — а как целое стадо оных. И однажды позвал мандарин к себе во дворец мудреца.., какого-нибудь Хунь Мунь Суня.., и говорит ему: «Прослышал я, что ты — мудрейший и хитроумнейший из всех живущих в Поднебесной. Докажи свою мудрость и хитроумие — вымани меня из моего роскошного теплого дворца на улицу — под дождь и ветер. А не выманишь — настанет тебе карачун». А мудрец речет: 'О, могучий!
Да разве ж смею я, ничтожный, выманивать тебя из дворца! Вот если бы, наоборот, ты повелел мне выманить тебя из-под дождя во дворец, тогда бы я попытался. Но разве ты сможешь согласиться на мое условие?' — «Смотри, о ничтожный! — рассвирепел мандарин. — Я — владыка и могу все. Вот я выхожу и становлюсь под дождь! Выманивай же меня обратно во дворец!» А мудрец тогда и говорит: «Славный мандарин! Я даже и не буду пытаться выманить тебя обратно во дворец. Ты просил меня поставить тебя под дождь. И я это сделал».
— Пошевеливайся! — грубо толкнули меня в спину. — А то тащится тут с таким блаженным лицом, как будто кокса нанюхалась.
— Образные у вас, однако, сравнения, — сказала я и вошла в большую, довольно безвкусно отделанную и обставленную комнату, основной упор в которой делался на одно: на помпезную роскошь. Отдельные предметы этой роскоши слабо между собой сочетались: к примеру, рядом с белым мраморным камином, выполненным в староанглийском стиле, соседствовал вульгарный кожаный диван, а стены украшали искусные копии работ великих мастеров в дорогих резных рамах.
Рядом с камином ни к селу ни к городу стояли два кресла, обитые пурпурной тканью, — из такой ткани раньше делали флаги пионерских дружин. В одном из кресел сидел мужчина в кожаной жилетке на голое тело. Жилетка не скрывала ни волосатой груди, ни мощных, как у профессионального землекопа, рук, ни отвислого уже брюха, вольной волной стекающего на брючный ремень.
Мужчина пил пиво и смотрел телевизор.
По всей видимости, что-то из демонстрируемого вызывало у него негодование, потому что он матерился, а в тот момент, когда в комнату ввели меня, швырнул о стену пивную кружку и заорал:
— Ну что за ересь?!
— Геннадий Геннадьевич, — обратился к нему Антон, — вот, привезли.
Матерящийся мужчина в жилетке выключил телевизор и медленно повернулся ко мне. У него был жирный круг лица и точечные свиные глазки, в которых плавал угрюмый интерес без признака, к счастью, какой-либо агрессии.
— А, ну-ну, — проговорил он. — Заходи, любезная, располагайся. Ну, как самочувствие после курортов-то? В нашей немытой России, наверное, и быть-то уже западло?
Ну, Москва, Питер — это еще куда ни шло, а вот в Тарасов приехать — это ты, подруга, дала шороху. Присаживайся, говорю.
Я машинально села. За моей спиной встал бешеный с переднего сиденья джипа, а чуть поодаль остановился Антошка-актер.
— Да, Алинка, давно ты в гости не заезжала. Я уж и забыл, какая ты на рожу смазливая.
Я прищурилась и задала вопрос, наверное, самый неудачный из того, что вообще могла произнести:
— А ты кто такой?
Мужчина откинулся назад и протянул неодобрительно:
— О-о! Короткая у тебя память после курортов стала. Или она пьяная, под наркотой, а, Тугрик?
Человеком с собачье-монголовалютной кличкой оказался тот самый рыжеволосый смуглолицый парень, что злобно крысился на меня в джипе. Когда толстый окликнул его, он с готовностью выступил вперед и рявкнул:
— Да нормальная она, Геныч! Вовсе не бухая и не под наркотой. Ты че, сам не помнишь, — она о здоровье своем заботливится!
Корявое неграмотное слово «заботливится» вместо «заботится» прозвучало наиболее зловеще из всего сказанного.
— Вот и мне так же кажется, — сказал толстый, — никакая она не бухая и наркотой не крытая, так что уважительная причина, по которой она может память потерять, у нее отсутствует. Вот когда у моей сестренки загул был, она, помнится, не то что тебя, Тугрик, который под ее милого косил, и меня, родного брата, не признавала. Говорила, что я Александр Македонский и даже какой-то там торт.
— «Наполеон», — напомнил Тугрик.
— Ага, точно, — кивнул толстый. — Что же ты, Алиночка, своих не признаешь? Я за тобой такое авто послал — королева французская позавидовала бы.
— Во Франции республика, — ни с того ни с сего сообщил псевдоочкарик, — пятая.
Там давно уже королевы нет.
— Ну, значит, английская, грамотей ты наш, королева позавидовала бы. Лучших людей своих я за тобой послал, — продолжал толстый, наливая себе вместо пива уже водки и выдвигая откуда-то большой поднос с различными закусками. — Вот Антоша-актер, например. С ним ты пока незнакома была. Но он — талант, в театре играл, в пьесах классических, Гоголей-Моголей разных. Кого ты там, Антош, играл? Этого, как его… Хлюстикова…
— Хлестакова, Геннадий Геннадьевич, — недовольно, но четко ответил Сусанин. — Хлестакова из пьесы «Ревизор» Гоголя. А никакого не Моголя.
— Ну-ну, еще меня учить будешь. Пока ты, Антоша, университеты и театры разные через себя прокачивал, я в другом образование получал: афганское военное называется. Два с половиной года. Ладно. Это сейчас к делу не относится. А вот, пожалуйста, небезызвестный тебе, Алиночка, Вилька Тугрик, — вернулся толстый к прежнему обидно-издевательскому тону, — он же Тугарин Равиль Ахнефович. Без пяти минут муж твоей лучшей подруги Иры Калининой, моей сестренки заблудшей. Поговорить не хочешь, а, Алиночка? Ведь я много для этой нашей встречи сделал, так уж и ты меня не обижай, не морщи губок своих напомаженных. Ну, что молчишь-то?
— А что мне тебе сказать, Геннадий Геннадьевич? — наконец-то разобравшись, с кем имею дело, проговорила я. — Я, честно говоря, до сих пор не понимаю, чего ради твои бойцы меня сюда приволокли.
— Ах ты, сука! — громыхнул за моей спиной Тугрик, он же Равиль Ахнефович Тугарин. — Позволь, Геныч, я этой шалаве гладкошерстной втолкую, о чем тема!
И он рванулся ко мне явно не с намерениями пригласить на медленный танец.
— Оставь! — сморщился Гена Калинин. — Что, честное слово, как с цепи сорвался! Разберемся. Кто виноват, накажем.
