Жанна, конечно, пыталась спасти его от алкоголизма, уговаривала не курить гашиш, показаться врачу. Однако она понимала, что все напрасно: ночами Амадео мучился от надрывного кашля, а потом долго вытирал кровь с губ. Да и сама Жанна от постоянного недоедания чувствовала себя не очень хорошо. Кроме того, она была беременна.
В 1918 году родители Жанны и Зборовские решили предпринять попытку помочь чете Модильяни и на свои средства отправили их отдыхать на юг, к морю. По настоянию Зборовского Модильяни поехали в Ниццу.
Однако светская обстановка этого модного курорта подействовала на Амадео угнетающе. Здесь было шумно, город таил в себе немало соблазнов. Художник продолжал много работать и так же много пить.
Амадео с женой несколько раз меняли место жительства, несколько месяцев провели у художника Остерлинда на его вилле в Канне, под Ниццей. В начале ноября они вернулись в Ниццу, ав конце того же месяца Жанна благополучно родила дочку, которую тоже назвали Жанной. Амадео был очень рад.
Однако его жена не могла сама кормить ребенка, и пришлось искать кормилицу. Кроме того, девочку зарегистрировали как дочь Жанны Эбютерн от неизвестного отца, поскольку родители так и не заключили брак. Амадео решил это исправить, но из-за постоянных болезней венчание все откладывалось и откладывалось.
Через некоторое время, когда Модильяни вернулись в Париж и Жанна снова была беременна, Амадео твердо решил обвенчаться с ней. Но и на этот раз он только составил и подписал в присутствии друзей соответствующее заявление. Дальше этого дело так и не пошло.
Но, несмотря на это, Амадео очень любил свою жену и души не чаял в малютке. Об этом он писал и в письмах к своей матери. Здоровье его продолжало ухудшаться. Его картины иногда продавались, но все деньги уходили на оплату жилья, услуг кормилицы, на продукты, так как Жанне нужно было хорошо питаться.
Теперь Жанна больше времени проводила с ребенком и не всегда сопровождала своего мужа. Модильяни же не изменял себе, работал и пил. По поводу своего пристрастия он говорил так: «Алкоголь изолирует нас от внешнего мира, но с его помощью мы проникаем в свой внутренний мир и в то же время вносим туда внешний».
Однажды Сезанн произнес по поводу одной из картин Тинторетто: «Знаете, чтобы передать на полотне этот сочный, ликующий розовый, надо было много выстрадать… поверьте мне». Модильяни тоже много страдал, для того чтобы выразить в своих полотнах все, что он видел. Но болезнь его прогрессировала. Он все чаще испытывал вспышки ярости, которую начал вымещать даже на Жанне. Однажды, опять же по свидетельствам очевидцев, он прямо на улице набросился на свою кроткую жену с кулаками.
Конец был уже близок. В гостях у друзей Амадео вдруг запел протяжную песню на еврейском языке, а потом долго плакал. Скорее всего, это была заупокойная молитва «Кадиш».
Наступила роковая для художника ночь, которую описал Ласкано Тэги: «…В тот вечер он был шумен и почти опасен. Он плелся за компанией художников, с которыми проводил вечер и которые теперь с удовольствием бы от него отделались: он был им в тягость; они пытались уговорить его идти спать. Он обижался и наотрез отказывался, шумел и упорно шел за нами, в некотором отдалении. Ночь была холодная, бурная, ветреная. Ледяной ветер раздувал его синюю куртку, а пальто он волочил за собой. Встречных он пугал, внезапно направляясь к ним и приближая бледное, худое лицо, как бы вглядываясь. Они от него шарахались. Компания собиралась зайти к художнику Бенито на рю де ля Томб-Иссуар. Модильяни дошел с ними до дверей. Они уже хотели взять его с собой, но он отказался и остался ждать на тротуаре. Шумел. Полицейский, заподозрив скандал, подошел и хотел увести его в жандармерию, но товарищи, в последний момент выйдя из подъезда, уговорили полицейского оставить его в покое и пытались увести его. Но он непременно хотел, чтобы они вместе с ним сели на скамью, в которой ему вдруг привиделась „гавань“, „место причала“. Они, наконец, оставили его там одного. А он кричал им вслед: „Нет у меня друзей! Нет у меня друзей!“. Они опять пытались увести его, поднять с этой оледенелой скамьи, но тщетно. Они ушли. Он остался».
На другой день Амадео начал жаловаться Жанне на недомогание, слег, потом стал говорить, что у него сильные боли в области почек. Амадео вызвали врача, который поставил диагноз – неврит. Состояние больного быстро ухудшалось, и его перевезли в Шаритэ – «больницу для бедных и бездомных». Художник уже находился без сознания. Очнулся он уже в больнице и, увидев вокруг себя множество больных, испугался. Затем у него начался бред. Через два дня он умер.
Жанна восприняла потерю очень тяжело. Ее пустили к телу мужа, и она долго молча стояла рядом с постелью и смотрела на него. Потом она так же молча повернулась и пошла к двери. Родители Жанны забрали ее к себе, ее ребенок в то время находился в деревне у кормилицы.
Всю ночь родители и брат стерегли Жанну. Они несколько раз заходили к ней в комнату и каждый раз заставали ее у окна. Она не плакала, все время молчала и только с тоской смотрела в окно. Вероятно, в эти последние минуты она припоминала всю их с Амадео жизнь, которая была недолгой и очень трудной. Но именно с ним она была счастлива и понимала, что никогда не сможет полюбить другого. На рассвете она покончила с собой, выбросившись из окна.
В последний месяц перед смертью Амадео мечтал переехать с женой и дочерью на родину, в Италию. Он откладывал поездку только из-за беременности Жанны. Возможно, он наконец-то решил взяться за ум, постараться вдали от Парижа и его соблазнов избавиться от своих пагубных пристрастий. Однако этой мечте так и не суждено было осуществиться. Сразу же после смерти Модильяни коммерсанты бросились скупать его картины. Один даже на похоронах художника не удержался, чтобы не похвастаться: «Мне повезло! Перед самой его смертью я еще нашел одного Модильяни за гроши. А то было бы поздно». И действительно, картины, выставленные в лавочках по 30 франков, очень скоро стали продаваться по 300, а затем по 3000 франков. Впоследствии одна из работ художника была продана за 45 миллионов франков. Были организованы его выставки, его картины стали приобретать музеи.
Модильяни признали талантливым художником. О нем было написано много статей и книг. В одной из статей, опубликованной в журнале «Монпарнас» в 1922 году, есть такие строки: «…Этот художник носит в себе все невысказанные стремления к новой выразительности, свойственные эпохе, жаждущей абсолютного и не знающей к нему путей». И только очень немногие смогли оценить его при жизни. Жанна же смогла сделать это – полюбив его, она увидела его робкую, чистую и светлую душу, с которой соединилась навек.
Несравненный король Сиама и его женщины
Тайну рождения американского актера русского происхождения Юла Бриннера мечтали узнать многие его поклонники, однако он не торопился раскрывать карты, потому что больше всего в жизни любил мистификации. В годы Второй мировой войны он приехал в Америку из Парижа, а познакомившись со своей будущей женой, американской актрисой Вирджинией Гилмор, он представился девушке монгольским ханом и сказал, что приехал в Штаты для того, чтобы подобрать подходящую невесту. Вирджиния поверила Юлу, да и как было не поверить, если внешность у молодого человека была и впрямь восточной, к тому же он практически не говорил на английском языке.
В Нью-Йорке Бриннер поселился в номере одного из самых шикарных отелей, который снимал, разумеется, в долг, и каждый раз встречал ее, развалившись на бархатном диване, в дорогом шелковом халате. Вся комната при этом была уставлена бутылками с изысканным французским шампанским. Вирджиния, конечно же, не устояла и влюбилась без памяти в восточного богача, у которого, впрочем, вскоре закончились деньги и он переехал в ее скромную квартиру.
На недоуменные вопросы девушки Бриннер невозмутимо отвечал, что отцу, наверное, не понравился его выбор, поэтому он и не торопится высылать деньги. И Гилмор снова поверила, потому что деньги для нее уже не имели значения. Она боготворила его самого, не догадываясь о том, что «богатый» ухажер подрабатывает не в самом лучшем ресторане под названием «Голубой ангел».
Актерская карьера Вирджинии только начиналась. Она снялась в фильмах «Гордость янки» с Гарри Купером и «Высокий, темный и красивый», после чего ее стали называть «звездой фильмов второго сорта». Ради Юла она бросила режиссера Фрица Ланга, который был ее любовником.
Руководство студии «XX век-Фокс» грозилось уволить Гилмор, если она не порвет со своим странным дружком. А Юл вдруг сделал ей предложение и в ознаменование их помолвки подарил поистине царский подарок – старинную бриллиантовую диадему. Вирджиния, не задумываясь, дала согласие. Бриннер был явно разочарован столь скорой победой и с сожалением заметил: «Я думал, что делаю предложение по крайней мере принцессе…»
Их свадьба состоялась 6 сентября 1943 года. С тех пор Юл больше никогда не сотрудничал со студией «Фокс», а как только отзвучал свадебный марш, потерял также и весь интерес к своей жене. Тем не менее именно с ее помощью он получил свою первую роль на Бродвее в мюзикле «Песнь лютни». Неожиданно для Бриннера на его премьеру приехал русский актер Михаил Чехов, которого высоко ценили в Голливуде. От него Вирджиния узнала, что ее муж русский.
В 1865 году 16-летний дед Юла – Жюль, или Юлий Иванович, Бриннер, а в те годы фамилия писалась именно так, был юнгой на пиратском судне, команда которого грабила корабли с шелком из Китая и с серебром из Маньчжурии. В поисках приключений он сбежал из родительского дома в Швейцарии. Капитан судна бросил его в Йокогаме, где юноша устроился на работу в экспортную фирму.
Случилось, как в хорошем романе: хозяин этой фирмы полюбил Жюля, как своего сына, и завещал ему все свое состояние. После его смерти Бриннер переехал во Владивосток, где открыл собственную пароходно-транспортную компанию. По утверждению Юла, вскоре его дед стал крупнейшим на Дальнем Востоке предпринимателем. Забегая вперед, скажем, что спустя годы сын Юла, Рок, опровергнет версию отца, заявив, что семья Бриннеров в XVIII веке приехала в Россию из Швейцарии, где занималась садоводством при царском дворе.
Как бы то ни было, приехав в Россию, дед Юла женился на Марии Куркутовой, в жилах которой текла русско-монгольская кровь. Вероятно, от нее Юл и унаследовал свою экзотическую внешность. Отец Юла, Борис Бриннер, женился на дочери владивостокского врача – Марусе Благовидовой. Девушка обладала замечательным сопрано, которым восхищались педагоги Петербургской консерватории, мечтала петь в оперном театре, однако взамен этого судьбой ей была уготована участь брошенной жены.
Юл был еще совсем маленьким, когда его отец влюбился в актрису МХАТа Екатерину Корнакову, талантливую ученицу Михаила Чехова. Она была замужем, но в конце концов уступила настойчивым ухаживаниям Бриннера, разошлась с мужем, актером Алексеем Диким, и вскоре стала женой Бориса.
Всю жизнь мать ревновала Юла к мачехе, но он не обращал на это внимания. Ему нравилось бывать в гостях у Екатерины Ивановны, которая бросила театр и переехала во Владивосток.
Благодаря общению с этой женщиной Юл увлекся театром и решил стать актером. Смутная тревога закрадывалась в сердце Бориса Бриннера, когда он ловил взгляд сына, обращенный на его жену: в детских глазах светилось восхищение взрослого мужчины, так что Юл рано приобрел вкус к зрелым женщинам.
Как и многие русские, после революции Бриннеры из Владивостока перебрались сначала в Харбин, а затем в Париж, где Юл познакомился с цыганским семейством Димитриевичей. Иван Димитриевич научил его цыганским песням и пригласил юношу в русский ресторан «Распутин», посетители которого считали Юла чистокровным цыганом. Его дебют состоялся 15 июня 1935 года, когда юноше шел 15-й год. Пел он в этом ресторане несколько десятилетий, правда, с большими перерывами.
