Преступная толпа. Опыт коллективной психологии

этом других ос, которые в гневе вылетают и жалят своих врагов.

'Но, — пишет Эспинас, — каким образом могут часовые уведомить своих товарищей о присутствии врага? Располагают ли они каким-нибудь языком, достаточно ясным для того, чтобы сообщать друг дружке свои наблюдения? У ос не было замечено, чтобы они пользовались усиками для передачи своих впечатлений, как это мы видим у муравьёв. Впрочем в данном случае, как сейчас увидим, всякий точный язык совершенно бесполезен. Достаточно заметить, для объяснения факта, как передаётся тревога или гнев от одного индивида другому. Всякий индивид, возбуждённый внезапно сильным впечатлением, выбегает наружу и следует за всеобщим течением, он даже бросается подчас на первый попавшийся предмет, в особенности если последний движется. Все животные увлекаются видом движения. Остаётся ещё таким образом решить, как передаются душевные движения целой массе индивидов. По нашему мнению, единственной причиной этого — один только вид возбуждённого индивида, так как в пределах духовной жизни следующий закон является всеобщим: проявление известного душевного состояния возбуждает такое же состояние у того, кто его наблюдает.[7] Ниже тех пределов, где царит ум, для полного однообразия в движениях необходимо, чтобы внешние обстоятельства подействовали одновременно на всех индивидов; но там, где возможно представление, достаточно, чтобы хоть один индивид был возбуждён внешними обстоятельствами для того, чтобы все почти сейчас же были возбуждены точно также. В самом деле, возбуждённый индивид выражает своё состояние сознания весьма энергично; оса, например, жужжит особенным образом, соответствующим соотношению гнева и беспокойства; остальные осы слышат и представляют себе это жужжание; но они не могут себе его представить без того, чтобы нервные нити, производящие его обыкновенно, не были более или менее возбуждены.

У высших животных легко заметить такой психологический факт, что всякое представление о каком-либо действии заставляет начать исполнение этого действия: коза, которой показывают кусок сахара, собака, которую манят куском мяса, облизывают губы и выделяют слюну, как будто они уже имеют эти лакомые для них вещи у себя во рту. Ребёнок и дикарь сопровождают свой рассказ усиленной мимикой. Шеврель показал, что при состоянии полного покоя достаточно, чтобы какой-нибудь другой, взрослый, образованный и с твёрдым характером человек возымел мысль о каком-нибудь движении своей рукой для того, чтобы это движение началось у первого, даже без его сознания. Мы думаем при помощи не одного только мозга, по и всей нервной системы, и известный образ, завладев теми органами, которые имеют постоянное отношение к данному восприятию, неизбежно возбуждает в них соответствующие движения, которые может заставить прекратиться только энергичное усилие. Чем менее сконцентрирована мысль, тем порывистее происходят движения, порождённые таким образом. Наши осы, видя, что одна из них входит в гнездо и затем быстро из него вылетает, сами собой направляются к выходу, и на жужжанье, издаваемое первой, отвечают тем же. Отсюда общее возбуждение всех членов общества'.

Это мастерское описание Эспинаса достаточно, я полагаю, объясняет нам психологию толпы.

Как среди пчёл или птиц, целая стая которых при малейшем ударе крыла охватывается непобедимой паникой, точно так же и среди людей какое-нибудь душевное движение распространяется, благодаря внушению, только на основании того, что они видят или слышат, и даже прежде, чем будут известны мотивы такого душевного состояния; импульс происходит подчас даже от воображаемого факта, подобно тому как мы не можем бросить взгляд в глубину пропасти без того, чтобы не почувствовать головокружения, влекущего нас туда.

Рамбосон в своих 'Phйnomиnes nerveux ' приложил к нервным и интеллектуальным явлениям, которые распространяются при помощи заразы, закон распространения и трансформации экспрессивного движения. Он допускает, что всякому психологическому состоянию соответствует движение частичек мозга, проявляющее наружу изменениями физиономии, осанки, жестами, координированными особым образом. Это движение не останавливается, но распространяется в пространстве и сообщается, не изменяясь, другому мозгу, воспроизводя то же явление. Смех, печаль распространяются согласно с этим законом. Передача церебрального движения на расстоянии является причиной распространённости всех, как самых простых, так и самых сильных явлений нервной активности. Ясно, что теория эта, в сущности, та же, что и теория Эспинаса, который на нескольких страницах развил её яснее, чем Рамбосон в целом томе.

III.

Однако, заметит кто-нибудь, всё то, что вы до сих пор сказали, достаточно для объяснения некоторых движений или известных поступков толпы, но отнюдь не объясняет всего. Это объяснит нам, почему, если аплодирует один, то аплодируют все; если бежит один, то обращаются в бегство и все; почему чувство гнева, испытываемое одним, отражается сейчас же на лицах всех. Но это не объясняет нам, почему гнев влечёт к дурным поступкам, к человекоубийству; этого недостаточно, чтобы объяснить, каким образом толпа доходит до таких крайностей, как убийство и резня, до ужасных жестокостей, которых, может быть, самый страшный пример мы видим во французской революции. В подобных случаях ваша теория — по которой душевное движение распространяется благодаря тому, что один какой-нибудь индивид проявлением этого душевного движения оказывает влияние (suggestion) на всю толпу, и что в последней, непосредственно вслед за представлением об известном действии, следует импульс — совершенно недостаточна. Вы не можете сказать, что какой-нибудь человек убивает исключительно потому, что видит, как убивает другой, или что последний принял только соответствующую позу. Чтобы сделать из человека убийцу, нужна другая причина.

Это возражение (основанное, как мы докажем, на истине) само возникло в уме авторов, пытавшихся анализировать причины преступлений толпы. Они смутно чувствовали, что зверский и жестокий поступок не может являться результатом одних только внешних причин, но что он должен иметь причину в самом организме того, кто его совершит.

'Что, — спрашивает Барбаст (Barbaste), — происходит в сердцах людей, когда они подобным образом увлекаются сообща к убийству, к пролитию крови? Откуда появляется эта подражательная способность, заставляющая и увлекающая их уничтожать друг друга? Результатом исследования этого вопроса является предположение о врождённом предрасположении к убийству, о каком-то инстинктивном бешенстве — печальных атрибутах человечества, находящих могущественную поддержку в склонности к подражанию. Внешние обстоятельства всякого рода, действуя на эти скрытые способности, возбуждают их и заставляют прорываться наружу.

В одном случае — вид крови порождает идею о пролитии её; в другом, прозелитизм, корпоративный и партийный дух побуждают к действию всякого рода дурные страсти, вооружающие человеческую руку для пролития крови. Иногда всё сводится к воображению, усиленно работающему, благодаря раздражительности темперамента, приводящего человека в беспокойство при рассказе о каких- либо несчастных случаях, заставляющему его бросать громы и молнии, когда они преданы гласности, и обращающему в один миг самого робкого человека в настоящего дикого зверя'.

Ещё до Барбаста, Лавернь для объяснения преступлений толпы прибегнул к предположению о природной склонности человека к убийству. 'Подражательный центр, — писал он, — находится в одном ряду с центром драчливости и жестокости. Во время анархии и революций все совершаемые преступления являются результатом функций этих трёх пунктов мозга, бесконтрольно властвующих над умом и рассудком, которым они должны быть подчинены. Человек. жестокий от рождения, засучивает тогда рукава и делается поставщиком гильотины. Подражать ему явится толпа тех, которые желали образца, ждали только толчка к тому, что они чувствовали себя способными сделать. Их жертвами будут слабые и недеятельные люди, вообще такие, которые, благодаря хорошим образцам, хорошим примерам мудрости и рассудительности, сделались гуманными и благочестивыми, и у которых органы жестокости и подражания, хотя и имеют над ними большую силу и значение, должны были однако уступить labori improbo ума и чувства'.[8]

Понятно, что слова Барбаста и Лаверня — глубокая истина. Ранние предвестники новой отрасли знания — судебной антропологии — они относят к психологическим и физиологическим условиям