Измененные. Для меня эти обычаи ровным счетом ничего не значили, но Олмейн отпрянула с отвращением.
Я ответил:
– Мы будем стоять здесь, пока наши хозяева не позволят нам пройти.
Разве у нас есть выбор?
– Никакого, друг, никакого.
При слове «друг» Олмейн зашипела от негодования. Он повернулся к ней, и, очевидно, разозлился, поскольку на глянцевой коже его лица выступили алые пятна. Тем не менее он вежливо поклонился ей.
– Позвольте представиться. Я Берналт, без гильдии, родом из Нейроби в глубине Эфрики. Я не спрашиваю ваши имена, Пилигримы. Вы направляетесь в Ерслем?
– Да, – подтвердил я, в то время, как Олмейн повернулась к нему спиной. – А ты? Домой в Нейроби после путешествий?
– Нет, – ответил Берналт. – Я тоже еду в Ерслем.
Мое первоначальное расположение к Измененному мгновенно улетучилось.
У меня в качестве спутника уже был однажды Измененный, хоть он и оказался не тем, за кого себя выдавал. С тех пор у меня появилось предубеждение против совместных путешествий с подобными людьми.
Я холодно спросил его:
– А можно поинтересоваться, зачем Измененному Ерслем?
Он почувствовал холодок в моем тоне, и в его огромных глазах появилась печаль.
– Позволь напомнить, даже нам позволительно посетить святой город. Ты что боишься, что Измененные захватят храм возрождения подобно тому, как мы это сделали тысячу лет назад, прежде чем нас лишили гильдии? – Он хрипло рассмеялся. – Я не представляю ни для кого угрозы, Пилигрим. У меня безобразное лицо, но я не опасен. Пусть Воля дарует тебе то, чего ты жаждешь, Пилигрим.
Он сделал знак уважения и отошел к другим Измененным.
Олмейн в ярости повернулась ко мне.
– Почему ты разговариваешь с такими погаными созданиями?
– Этот человек подошел ко мне. Он держался дружелюбно. Мы здесь должны держаться вместе, Олмейн.
– Человек! Человек! Ты называешь Измененного человеком?
– Они человеческие существа, Олмейн.
– Только чуть-чуть. Томис, вид этих чудовищ вызывает у меня отвращение. У меня мурашки ползут по коже, когда они рядом. Если бы я могла, я изгнала бы их из нашего мира.
– А где же та безмятежность и терпение, которые должен воспитывать в себе Летописец.
Она вспыхнула, услышав насмешливые нотки в моем голосе.
– Мы не обязаны любить Измененных, Томис. Это одно из проклятий, ниспосланных на нашу планету, пародия на человеческие существа. Я презираю их!
Она не была одинока в своем отношении к Измененным, и мне не хотелось спорить с ней сейчас. Экипаж с завоевателями приближался. Я надеялся, что, когда он проедет, мы сможем возобновить наше путешествие. Но экипаж замедлил ход и остановился. Несколько завоевателей вышли из него. Они неторопливо шли к нам, и их длинные руки болтались, как веревки.
– Кто здесь главный? – спросил один из них.
Никто не ответил: все мы путешествовали независимо друг от друга.
Через мгновение завоеватель нетерпеливо произнес:
– Нет главного? Ладно, тогда слушайте все. Дорогу нужно очистить.
Движется конвой. Возвращайтесь в Парлем и ждите до завтра.
– Но мне нужно быть в Эгапте к… – начал было Писец.
– Межконтинентальный мост сегодня закрыт, – отрезал завоеватель. – Возвращайтесь в Парлем.
Голос его был спокоен. Вообще завоеватели отличались уравновешенностью и уверенностью в себе.
Писец вздохнул, не сказав больше ни слова.
Страж отвернулся и плюнул. Человек, который бесстрашно носил на щеке знак своей гильдии Защитников, сжал кулаки и едва подавил в себе ярость.
Измененные шептались между собой, Берналт горько улыбнулся мне и пожал плечами.
Возвращаться в Парлем? Потерять день пути в такую жару? За что? За что?
Завоеватель сделал небрежный жест, указывавший на то, что пора расходиться.
Именно тогда Олмейн и проявила свою жестокость ко мне. Тихим голосом она предложила:
– Объясни им, Томис, что ты на жалованьи у Прокуратора Перриша, и нас двоих пропустят.
В ее темных глазах мелькнула насмешка. У меня опустились плечи, как будто я постарел на десять лет.
– Зачем ты это сказала? – спросил я.
– Жарко. Я устала. Это идиотство с их стороны – отсылать нас обратно в Парлем.
– Согласен, но я ничего не могу поделать. Зачем ты делаешь мне больно?
– А что, правда так сильно ранит?
– Я не помогал им, Олмейн.
Она рассмеялась.
– Что ты говоришь? Но ведь ты помогал, помогал, Томис! Ты продал им документы.
– Я спас Принца, твоего любовника…
– Все равно, ты сотрудничал с завоевателями. Есть факт, а мотив не играет роли.
– Перестань, Олмейн.
– Ты еще будешь мне приказывать!
– Олмейн…
– Подойди к ним, Томис. Скажи, кто ты. Пусть нас пропустят.
– Конвой сбросит нас с дороги. В любом случае я не могу повлиять на завоевателей. Я не состою на службе у Прокуратора.
– Я не пойду до Парлема, я умру.
– Что ж, умирай, – сказал я устало и повернулся к ней спиной.
– Предатель! Вероломный старый дурак! Трус!
Я притворился, что не обращаю на нее внимания, но остро ощутил обжигающую обиду. Я в действительности имел дело с завоевателями, я на самом деле предал гильдию, которая дала мне убежище. Я нарушил ее кодекс, который требует замкнутости и пассивности как единственной формы проявления протеста против завоевания Земли чужеземцами.
Это правильно, но жестоко было упрекать меня. Я не задумывался о патриотизме в высшем смысле, когда нарушал клятву, я только пытался спасти жизнь человеку, за которого чувствовал ответственность, более того, человеку, которого она любила. Со стороны Олмейн было гнусностью обвинять меня в предательстве и мучить мою совесть из-за вздорного гнева, вызванного жарой и дорожной пылью.
Но если эта женщина могла хладнокровно убить своего мужа, можно ли было ждать от нее милосердия?
Завоеватели поехали дальше, а мы ушли с дороги и, спотыкаясь, побрели обратно в Парлем – душный, сонный город. В тот вечер, как будто для того, чтобы утешить, над нами появилось пятеро Летателей, которым понравился город, и в эту безлунную ночь они скользили в небесах – трое мужчин и две женщины, стройные и прекрасные. Более часа я стоял, любуясь ими, пока душа моя, казалось, не взлетела ввысь и не присоединилась к ним. Их огромные мерцающие крылья почти не заслоняли звезд, их бледные угловатые тела, руки прижаты к телу, ноги соединены вместе, а спина слегка выгнута выделывали изящные пируэты. Вид их возродил в моей памяти воспоминания об Эвлюэлле, и меня охватило щемящее чувство.
Воздухоплаватели описали в небе последний круг и улетели. Вскоре взошли ложные луны. Я зашел
