Она была обнажена, и ее хрупкое тело белело неясной тенью в свете звезд. Ее крылья были расправлены и медленно вздымались и опадали. Слуги поддерживали ее под руки; казалось, что они ведут ее во дворец насильно.
Не ее даже, а чье-то ожившее сновидение.
– Лети, Эвлюэлла, лети, – прошептал рядом со мной Гормон. – Беги, пока можно!
Она скрылась в боковом проходе дворца. Измененный взглянул на меня. – Она продалась Принцу, чтобы дать нам кров.
– Похоже, что так. – Я мог бы разнести этот дворец! – Ты любишь ее? – Разве это не очевидно? – Остынь, – покачал я головой. – Ты непростой человек, но все же Летательница не для тебя. Особенно Летательница, делящая ложе с Принцем Роума.
– Она перешла к нему из моих рук. Я был потрясен. – Ты знал ее? – И не один раз, – сказал он с грустной улыбкой.
– В минуту блаженства ее крылья трепещут, словно листья на ветру. – Я вцепился в поручень, чтобы не свалиться вниз. Перед моими глазами закружились звезды, запрыгала и закачалась старушка Луна и два ее бледных провожатых. Я был потрясен, еще не понимая толком, почему. Из-за того, что Гормон рискнул нарушить запрет? Или это давали себя знать мои псевдородительские чувства к Эвлюэлле? Или это было простой ненавистью к Гормону, осмелившемуся совершить грех, на который у меня не хватило смелости, хотя желания было предостаточно?
Я сказал:
– Тебе выжгут мозг за это. И ты сделал меня своим сообщником.
– Ну и что? Принц приказал – и получил, что хотел. Но до него были другие. Я хотел сказать, другой.
– Хватит. Хватит.
– Мы увидим ее снова?
– Принцам быстро надоедают женщины. Несколько дней, а может, и одна ночь, и он вернет ее обратно. И тогда нам, наверно, придется уйти из приюта, – я вздохнул. – В конце концов нам об этом дадут знать заранее.
– И куда ты тогда пойдешь? – спросил Гормон.
– Ненадолго останусь в Роуме.
– Даже если придется ночевать на улице? Здесь, похоже, невелика нужда в Наблюдателях.
– Что-нибудь придумаю, – ответил я. – А потом пойду в Перриш.
– Учиться к Летописцам?
– Смотреть на Перриш. А ты? Что тебе нужно в Роуме?
– Эвлюэлла.
– Оставь этот разговор.
– Хорошо, – сказал он, горько усмехнувшись, – но я останусь здесь, пока Принц не бросит ее. Тогда она будет моей, и мы найдем, на что жить.
Несоюзные горазды на выдумки. Это им необходимо. Может, поживем некоторое время в Роуме, а потом двинемся вслед за тобой в Перриш. Если только ты ничего не имеешь против уродов и никому не нужных Летательниц.
Я пожал плечами.
– Посмотрим, когда придет время.
– А раньше тебе приходилось бывать в компании Измененных?
– Не часто. И не долго.
– Я польщен, – он выбил ладонями дрожь на парапете. – Не бросай меня, Наблюдатель. Я очень хочу быть рядом с тобой.
– Почему?
– Чтобы увидеть твое лицо в тот день, когда твои машины скажут тебе, что Вторжение началось.
– Тогда тебе придется долго ждать.
– А ты разве не веришь, что Вторжение состоится?
– Иногда. Изредка. – Гормон усмехнулся. – Ты не прав. Они уже почти здесь. – Перестань смеяться. – В чем дело, Наблюдатель? Ты потерял веру?
Это известно уже тысячу лет: иная раса обнаружит Землю, захочет сделать ее своей и в один прекрасный день явится, чтобы захватить ее. Это было известно еще в конце Второго Цикла.
– Я знаю это, и я не Летописец, – а потом повернулся к нему и произнес слова, которые, как я думал, никогда не произнесу вслух. – Я слушаю звезды и делаю свои наблюдения в течение двух твоих жизней. То, что делаешь слишком часто, теряет смысл. Скажи тысячу раз свое имя, и оно превратится в пустой звук. Я наблюдал, и я наблюдал хорошо. В ночные часы я иногда думал, что наблюдаю впустую, что зря теряю свою жизнь. В наблюдениях есть свое удовольствие, но, возможно, нет никакого смысла.
Он схватил меня за руку.
– Твое признание так неожиданно, как и мое. Храни свою веру, Наблюдатель! Вторжение близко!
– Откуда ты можешь знать это?
– Несоюзные тоже кое-что могут. Разговор этот был горек для меня. Я спросил: – А ты, наверное, иногда сходишь с ума оттого, что ты Несоюзный?
– С этим можно смириться. А кроме того, здесь есть свои приятные стороны, чтобы компенсировать низкое положение. Я завожу разговор, о чем захочу.
– Я это заметил.
– Я иду, куда хочу. У меня всегда есть пища и кров, хотя пища может быть гнилой, а кров – убогим. Женщины тянутся ко мне вопреки всяким запретам. Из-за них, видимо, я и не страдаю комплексом неполноценности.
– И ты никогда не хотел стоять на ступеньку выше?
– Никогда.
– Будь ты Летописцем, ты был бы счастливее.
– Я счастлив сейчас. Я получаю все удовольствия Летописца, но у меня нет его обязанностей.
– До чего же ты самодоволен, – не выдержал я. – Говоришь о достоинствах несоюзности!
– Как же еще можно вынести тяжесть Воли? – Он поглядел на дворец. – Смирение возносится. Могущество рушится. Выслушай мое пророчество, Наблюдатель: этот похотливый Принц еще до осени узнает о жизни кое-что новенькое. Я выдавлю ему глаза, чтобы отнять ее!
– Громкие слова! Ты говоришь сегодня, словно предатель.
– Это пророчество!
– Тебе даже близко к нему не подойти, – сказал я. И, раздосадованный тем, что принимаю все эти глупости всерьез, добавил: – И почему ты винишь во всем его? Он поступает так, как поступают все Принцы. Обвиняй девушку за то, что она пошла с ним. Она могла отказаться.
– И лишиться крыльев. Или жизни. Нет, у нее не было выбора. Я это сделаю! – и он с неожиданной яростью ткнул раздвинутыми большим и указательным пальцами в воображаемые глаза. – Погоди, – произнес он, – вот увидишь.
Во дворце появились трое Сомнамбулистов. Они разложили аппараты своего союза и зажгли тонкие свечи, чтобы читать по ним знаки завтрашнего дня. Тошнотворный запах наполнил мои ноздри, и у меня пропала всякая охота разговаривать с Измененным.
– Уже поздно, – сказал я. – Мне нужно отдохнуть. Скоро мне проводить наблюдение.
– Теперь смотри в оба, – заключил Гормон.
7
Ночью я провел у себя в комнате четвертое и последнее в этот день наблюдение и впервые в жизни
